Филип Пулман - Янтарный телескоп
— Отлично, благодарю вас за ваше великое благодеяние! — ответствовала Ама, кланяясь несколько раз кряду.
— Что же это за болезнь, и кто захворал? — спросил старик.
— Это сонная болезнь, — пояснила Ама. — Она напала на сына двоюродного брата моего отца.
Она знала, что поступает чертовски умно, изменив в рассказе пол больного, на всякий случай, если вдруг целитель слыхал о женщине в пещере.
— И сколько лет мальчику?
— Он на три года старше меня, Пагджин тулку, — наугад ответила девочка. — То есть, сейчас ему двенадцать. И он все спит и спит, и никак не может проснуться.
— Почему же ко мне не пришли его родители? Почему прислали тебя?
— Потому что они далеко живут — аж на другом конце моей деревни — и они такие бедные, Пагджин тулку! Я узнала о болезни родственника только вчера и как только смогла, поспешила к Вам за советом.
— Я должен сам увидеть пациента, полностью его осмотреть, а также вычислить положение планет к моменту его погружения в сон. С такими вещами нельзя торопиться.
— Неужели нет никакого лекарства, которое я могла бы взять с собой сейчас?
Летучая мышь сорвалась со своего насеста и, едва не ударившись об пол, заложила крутой вираж и принялась носиться по комнате с такой скоростью, что Ама едва могла за ней уследить; однако, яркие глаза лекаря ясно видели все движения деймона, и когда летучая мышь снова повисла вниз головой на балке, укутавшись в черные крылья, старик поднялся и стал ходить от полки к полке, от склянки к склянке, от ящика к ящику, здесь беря ложку какого-то порошку, там — щепотку трав, в том самом порядке, в каком облетала полки его деймон.
Он ссыпал ингредиенты в ступку и перемешал, как обычно, бормоча при этом заклинания. Затем позвенел пестиком о край ступки, стряхивая последние частички смеси, взял кисть, чернила и начертал на листике бумаги несколько символов. А когда чернила высохли, он пересыпал порошок на письмена и сноровисто свернул бумажку в квадратный пакетик.
— Пусть этот порошок всыпят кисточкой в ноздри спящему ребенку в момент, когда он будет делать вдох, и дитя проснется, — наставлял он девочку. — Это должно быть выполнено с величайшей осторожностью. Если порошка сразу будет слишком много, он задохнется. Возьмите самые тонкие кисточки!
— Спасибо, Пагджин тулку! — поблагодарила Ама, принимая пакетик, который засунула в самый укромный карман нижней рубашки. — Жаль, что у меня больше нет для Вас медовых лепешек!
— Достаточно и одной, — ответил целитель. — Ступай теперь, и в следующий раз рассказывай чистую правду, а не переполовиненную.
Пристыженная, Ама низко склонила голову, чтобы скрыть смущение. Оставалось надеяться, что она не выболтала слишком много.
Следующим вечером, едва освободившись, она поспешила в долину, неся с собой сладкий рис, завернутый в лист сердцеплода[4]. Ее так и подмывало рассказать женщине-отшельнице о своем поступке, отдать ей лекарство и получить взамен благодарности и похвалу; но больше всего она желала, чтобы заколдованная девочка проснулась и поболтала с ней. Ведь они могли бы подружиться!
Однако, миновав поворот тропинки и взглянув наверх, Ама не увидела ни золотой обезьяны, ни ее терпеливой хозяйки, сидящей у входа в пещеру. Пещера была необитаема. Напуганная, что жители и в самом деле больше не вернутся, последние несколько ярдов она преодолела бегом, но тут увидела, что стул, в котором обычно сидела дама, кухонные принадлежности и остальные вещи остались на своих местах.
С замирающим сердцем Ама заглянула в темный зев пещеры. Конечно, спящая еще не проснулась: в полумраке Ама разглядела очертания спального мешка, спящего деймона, и участок посветлее — волосы девочки.
Ама подобралась поближе. Не оставалось сомнений, что все ушли и оставили заколдованную девочку одну.
И тут голову Амы, подобно внезапной мелодии, посетила мысль: а что если разбудить девочку, до возвращения матери…
Но не успев даже почувствовать волнения от этой идеи, она услышала звуки на тропинке, и с трепетным чувством вины они с деймоном бросились за каменный гребень у стены пещеры. Не следовало ей здесь быть. Она же шпионит! Это так неправильно…
Но вот золотая обезьяна присела на корточки у входа, принюхиваясь и вертя головой. Ама увидела, как деймон оскалил острые зубы и почувствовала, как ее собственный деймон, обернувшись дрожащей мышкой, зарывется поглубже в ее одежду.
— В чем дело? — раздался голос женщины, обращенный к обезьяне, и ее силуэт закрыл свет, когда она показалась у входа. — Приходила девчонка? Да, вот и принесенная еда. Хотя, она не должна была входить. Нужно назначить ей место на тропе, чтобы оставляла еду там.
Не взглянув на спящую, женщина нагнулась, чтобы развести огонь, и поставила кипятиться кастрюльку с водой; деймон припал у ее ног, не отрывая вгляда от тропы.
Время от времени он вставал и осматривал пещеру, и тогда Ама, неудобно стиснутая в своем тесном укрытии, горячо сожалела, что не подождала снаружи, войдя в пещеру. Как долго ей придется тут торчать?
Женщина перемешивала в кипящей воде какие-то травы и порошки. Ама чувствовала вязкий аромат, разносящийся вместе с паром. Затем из глубины пещеры донеслись звуки: это беспокойно бормотала что-то спящая. Ама повернула голову и увидела, как заколдованная девочка начала двигаться, метаясь и поднося руку к глазам. Она просыпалась!
И женщина не обращала на это ни малейшего внимания!
О, дама все слышала, потому что на мгновение подняла взгляд, но тут же вернулась к своим травам в булькающей кастрюльке. Завар она вылила в стакан и отставила, и лишь затем все свое внимание обратила на просыпающегося ребенка.
Ама не могла уразуметь ни одного ее слова, но слушала со все возрастающим изумлением и подозрением:
— Успокойся, дорогая, — проговорила женщина. — Не стоит зря беспокоиться. Ты в полной безопасности.
— Роджер, — пробормотала девочка в полусне. — Серафина! Куда исчез Роджер… Где же он?
— Здесь нет никого, кроме нас, — приговаривала мать напевно и проникновенно. — Приподнимись и дай маме тебя умыть… Ну-ка встань, сердце мое…
Ама наблюдала, как девочка, бормоча и перебарывая сонливость, пытается оттлкнуть мать; та тем временем обмакнула губку в чашку с водой и обтерла ей лицо и все тело, а затем досуха вытерла.
К этому времени девочка почти проснулась, и движения женщины стали торопливее.
— Где Серафина? И Уилл? Помогите мне, помогите! Я не хочу спать. Нет, не надо! Я не буду спать! Нет!
Одной рукой миссис Коултер крепко сжимала стакан, а второй пыталась приподнять голову Лиры.
— Тише, дорогая, успокойся, выпей лучше свой чай…
Но девочка вырвалась, едва не опрокинув питье, и уже громче выкрикнула:
— Оставьте меня в покое! Я хочу уйти! Отпустите меня! Уилл, Уилл, о, помоги же мне, пожалуйста!..
Женщина крепко схватила ее за волосы, загибая ей голову назад и прижала ко рту стакан.
— Не буду! Посмеете меня тронуть, и Йорек вам голову оторвет! О, Йорек, где же ты? Йорек Барнисон! Помоги мне, Йорек! Я не буду, не буду…
Но тут, стоило женщине приказать, и золотая обезьяна набросилась на деймона Лиры и с силой сжала своими крепкими черными пальцами. Пантелеймон менял формы со скоростью, какой Ама раньше не видела ни у одного деймона: кот-змея-крыса-лисица-волк-гепард-ящерица-хорек…
Но захват обезьяны ни на секунду не ослабел; и наконец Пантелеймон обернулся дикобразом.
Деймон-обезьяна вскрикнул и отпустил. В его лапе, подрагивая, торчали три дикобразьих иглы. Миссис Коултер сердито заворчала и свободной рукой отвесила Лире увесистую беспощадную пощечину; оплеуха опрокинула девочку на спину, и не успела Лира собраться с силами, как стакан оказался у ее рта, и ей оставалось либо захлебнуться, либо проглотить его содержимое.
Аме неудержимо захотелось зажать уши: невыносимо было выслушивать эти звуки глотания, всхлипываний, мольбы, кашля и рвоты. Но мало-помалу они стихли, Лира тихонько всхлипнула еще пару раз и снова погрузилась в сон — чародейский сон?
Сон, вызванный зельем! Наркотический, коварный сон! Ама увидела, как на шее девочки появилась вдруг белая полоска: Пантелеймон с трудом перевоплотился в пушистое гибкое длинное существо, полностью белоснежное, если не считать сверкающих черных глаз и черного кончика хвоста, и обернулся вокруг шеи Лиры.
А женщина нежно напевала трогательные колыбельные, приглаживая дочери волосы надо лбом, вытирая покрытое испариной лицо и мурлыча при этом песенки, в которых даже Ама не могла разобрать ни слова, потому что они состояли их сплошных бессмысленных слогов, вроде «ла-ла-ла» или «ба-ба-бу-бу», превращая прекрасный голос в бессвязное бормотание.
Постепенно стихла и песня, и женщина вдруг совершила чудную вещь: взяла ножницы и остригла волосы дочери, так и сяк поворачивая ее безвольную головку, чтобы полюбоваться своей работой. Затем подняла один темно-золотистый локон и вложила в золотой медальон, который носила на шее. Ама догадывалась, для чего ей это нужно: не иначе, как собралась состряпать с волосами еще какое-нибудь колдовство.
