Дмитрий Емец - Книга Семи Дорог
– У мальчиков есть папа, которого они давно не видели! – выпалил он.
Оставшиеся одиннадцать Арей Евгеньичей остановились и стали искать глазами Мошкина.
– Нет, мама! Мама же тоже есть, да? – испугался Евгеша, барахтаясь в объятиях особо крупного сыночка.
Избавиться от потомства удалось только через четверть часа. В тундру учапал только первый, другие то и дело возвращались, чтобы кого-нибудь обнять или похлопать.
– Хорошие ребята уродились, дружелюбные, – сказала Дафна, когда последний из Арей Евгеньичей ушел.
– В меня же? – с надеждой спросил Мошкин, хотя Мефу показалось, что уродились они в Варвару. От папы у них если что и было, то какой-нибудь незначительный нос.
– О чем думаешь? – спросила Дафна у дочери Арея, заметив, что у нее невеселое лицо.
– О мальчике-невидимке, который ищет девочку-невидимку и будет искать ее вечно… – печально ответила та.
– Может, все же устроим им встречу?
– Нет, нет и еще раз нет! – с внезапным гневом выкрикнула Варвара. Дафна даже немного испугалась.
– Но почему?
– Они будут ссориться из-за ерунды и доставать друг друга. Всегда так бывает. Лучше уж пусть ищут.
С частокола свесились чьи-то дрыгающиеся ноги. Это вернулся Чимоданов, злой, как людоед. Слова, что в ближайшую минуту ничего действовать не будет, помешали ему разнести волков из крупнокалиберного пулемета. Пришлось спасаться бегством. Левая штанина была оборвана почти по колено. На ноге – глубокие следы зубов.
– Ножницы! Перекись! Шовный материал! Иглу! Тампоны кровь собирать! – кратко приказала Варвара и, когда все появилось, решительно направилась к Петруччо.
– Э! Стой! У меня уже все прошло! Укус затянулся! – заорал он, но все, что сумел – это восстановить штанину. Кровь как натекала в ботинок, так и продолжала натекать.
– Не работает! Мы можем менять мир, но не себя, – сказала Дафна.
Пострадавший угрюмо смирился.
– Ты раньше штопала кого-нибудь? – мрачно спросил он и, держа ногу согнутой, лег на спину.
Держался мужественно, хотя Варвара накладывала шов без анестезии. Единственное, что Петруччо себе позволял – это ругаться, но только до момента, пока дочь Арея не сказала, что разрешает ему ругаться.
– Мне так привычнее… Вроде с тобой разговаривает что-то такое мужское, дружелюбное, не умеющее выразить свою мысль другим способом! – сказала она, и Чимоданов заглох.
– Вечно со мной так. Я нормально общаюсь со всеми людьми, кроме нормальных, – осторожно работая иглой, пробормотала Варвара и слегка удивилась тому, откуда она это знает.
Прасковья сидела у частокола и что-то тихо чертила на песке палочкой. Закончив писать, таинственно улыбнулась сама себе уголком рта и, взяв соломинку, стала чистить ногти. Закончив с ними, коснулась рукой плеча Мефа.
– А? Чего? – отозвался тот.
Прасковья показала ему палочкой на песок.
– По… дальше буква неразборчивая… у?
Девушка замотала головой.
– Значит, «ц». По… це… луй меня! – прочитал Буслаев. – Это ты о чем? Передать кому-то?
Ее губы алели, точно забрызганные соком граната. Мефодий ощутил головокружение, барахтаясь в омуте чужой воли. Глаза жгли его. Он шагнул назад, потом снова вперед, и снова назад, и не понимал, что с ним происходит. Это была не страсть, а непонятно что. Должно быть, именно так выглядит брачный танец пауков до того момента, как паучиха сжирает своего бедного суженого. И главное никто из стоявших вокруг, кроме самой Прасковьи, не понимал, что творится с Мефом. Это было милое, деловитое, очень цивилизованное убийство.
Буслаев вскинул ладонь, пытаясь закрыть глаза и порвать притяжение ее взгляда. Рука, не дотянувшись до глаз, случайно задела волосы Дафны. Прасковья вскрикнула и отвернулась. Меф тяжело сел на песок, прямо на древко своего валяющегося пилума.
Несколько секунд Прасковья сердито жгла его взглядом разочарованной паучихи, а потом, не желая отступать, показала пальцем на Мошкина, переадресовывая надпись ему. Евгеша долго отнекивался, но запутался в паутине взгляда и поцеловал ее.
Она вытерла губы, взяла палочку и написала:
– У меня поцелуй отравленный!
Тот схватился за горло и стал корчиться. Потом упал и, синея, выгнулся.
– Неплохо! Кажется, один готов! – одобрил Шилов.
Варвара перекусила нитку и с удовольствием оглядела готовый шов на ноге у Чимоданова.
– Не катит! Ты и сама бы умерла с отравленным поцелуем. Язык бы себе прикусила. Придумай что-нибудь еще, пока я не сказала, что в ухо тебе залетела заминированная муха. Ой, блин! Кажется, я это брякнула!
Прасковья разорвала с Евгешей зрительный контакт и стала отмахиваться от зеленой мухи, которая тяжело, как бомбардировщик, летела к ней со стороны частокола. Мошкин перестал корчиться, осторожно встал и стал искать флейту. Его шатало.
Прасковья, изловчившись, отбила муху какой-то тряпкой. Муха ударилась об ограду. Взрыв был не особенно сильный, но все же в дыру в частоколе легко прошел бы кулак.
– Спасибо, Варя! – написала она палочкой.
– Я же сказала: прости, – буркнула та.
Прошло полчаса. Они сидели и молча чего-то ждали. Солнце висело на прежнем месте, пока дочь арея не вспомнила, что оно должно двигаться.
– Ну так что? Будем убивать друг друга? – спросил Чимоданов.
– Начинай с меня, – предложил Мефодий.
– Не, я так не могу. Обидь меня как-нибудь!
Буслаеву лень было думать, как обидеть Петруччо.
– Ты сам себя обидь, а я повторю!
– Скажи мне, что я урод!
– А что, так не видно?
– Моральный!
– Так ты про это!
Чимоданов запыхтел, начиная краснеть с ушей.
– А ты про какое уродство говорил?
– Да ни про какое! Я вообще молчал. Только повторял.
– Не, ты на что-то намекал!
– То есть моральным уродом ты быть согласен, а физическим нет? – Меф начинал испытывать тревогу, потому что собеседник заводился не на шутку.
– Так, значит, я урод, да? Ну, все!
Петруччо сорвался с места, но внезапно опустил пернач и сел на песок.
– Не, все равно не могу… – сказал он. – Ну убью я тебя… А дальше что, девчонок? Но завел ты меня неплохо!
– Ты сам себя завел, – сказал Меф.
Ему захотелось сказать Чимоданову, что на того наступил динозавр, но он передумал. Петруччо как-нибудь отмажется, например, скажет, что он под силовым полем, а динозавр все тут разнесет.
Шилов поднялся. Он стоял, сутулясь, и ни на кого не смотрел.
– Я ухожу! – сказал Виктор и пошел к тому месту частокола, где бревна обрушились.
– Куда? – спросила Варвара.
– Не имеет значения. И держитесь от меня подальше! Тот, кто увидит меня первым, увидит меня в последний раз.
– То есть ты…
– Да: это война, – по-прежнему избегая смотреть на кого-то, сказал он.
– Но это глупо! Понимаешь: глупо! – крикнула Дафна.
Тот, не отвечая, перешел на бег. Секиру держал в опущенной руке. Она негромко напевала что-то женским голосом, который прерывался волчьим воем.
– Это не глупо! Обратный билет получит только один. Понятно, что мы тут прикидываемся друзьями, но факт есть факт. Если ты такой добренький, сдохни сам. А все остальное демагогия, – негромко сказал Чимоданов.
Он встал и исчез в той же щели частокола, что и Шилов.
– Пока!
– Я тоже с ними, да? – зачем-то спросил Мошкин. Он встал и опять сел. Потом снова встал. Мефу это надоело.
– Иди уж, раз собрался!
Евгеша обрадовался, что ему это сказали, и ушел. Потом пришел. Потом снова собрался уходить. Он, как всегда, колебался и ждал пинка судьбы, который помог бы определить, чего именно он хочет.
Палочка Прасковьи продолжала тихо скользить по песку.
– Ну и чего ты пишешь? Дашь посмотреть? – спросил Буслаев, направляясь к ней.
Дафна увидела лицо девушки, когда он задал этот вопрос.
– Не надо! – крикнула она, но Прасковья уже отняла ладонь, позволяя увидеть то, что она нарисовала. Волнистая линия – это, скорее всего, море. На нем – плот. На плоту – сама Прасковья. Все остальные фигурки барахтаются в воде. Со стороны же плота на них накатывает…
– Что это?! Осторожно! – крикнула дочь Арея.
Меф успел обернуться. Над частоколом неспешно поднималась огромная волна, неторопливая, сознающая свою несокрушимую силу. Вода была повсюду. И Мефодий, и Дафна, и Варвара, и Мошкин, сбитые с ног, закувыркались по тому, что когда-то было сушей, а теперь стало морским дном.
Прасковья, покачиваясь на плотике, меланхолично болтала босыми ногами в воде. Ее глаза были печальны. На коленях лежала флейта.
Глава 22
Семидорожье
Я думаю, многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами. Пусть ребенок сам открывает необходимость, красоту и сладость альтруизма.
Януш КорчакЗадыхающийся, наглотавшийся воды, Мефодий вынырнул на поверхность. Рядом всплыло копье. Плот с Прасковьей был метрах в десяти. Буслаев хотел крикнуть, чтобы плот загорелся или на него упал метеорит, но только судорожно закашлялся: легкие были полны воды.
