Юрий Томин - А, Б, В, Г, Д и другие…
Алексей Палыч и Борис отправились третьим рейсом вместе с Геной.
Борис и Гена гребли. Алексей Палыч сидел пассажиром. Вода хлюпала между бревнами, даже сквозь подстилку чувствовалось, как они шевелились. Алексей Палыч смотрел на удаляющийся берег, на уменьшающиеся фигуры Лжедмитриевны и Марины. Он очень ясно представлял сейчас себя — торчащее над водой полураздетое существо с заросшим подбородком и тощей грудью. Очки в этой ситуации его никак не украшали, а, наоборот, делали еще более нелепым и неуместным.
Алексей Палыч представил себе, что его в данную минуту видит жена или кто-нибудь из кулеминских знакомых, и поежился. Они бы его не признали: положительный и скромный, деликатный и аккуратный, известный всему Кулеминску учитель болтался в жалком виде на жалком плоту, словно потерпевший кораблекрушение или еще похуже того.
Лжедмитриевна и Марина стали совсем маленькими, а Веник, тот вообще слился с берегом.
«Вот в чем выход! — подумал Алексей Палыч. — Нужно было забрать Марину, а Лжедмитриевну оставить. И никаких насилий и утоплений… Хотя нет, за ней все равно бы вернулись… Господи, чем же занята моя голова! В школе идут экзамены… директор волнуется… жена беспокоится. Мать Бориса уже, наверное, скандалит в моем доме, получив телеграмму… Чего ради? Ради этих ребят? Да пожалуй, в этом и только в этом наше оправдание. Перед кем оправдаться — найдется, а вот чем?..»
Плот уткнулся в берег. Гена соскочил.
Алексей Палыч тоже хотел спрыгнуть бодро, по-спортивному, но в очередной раз ощутил, что сорок пять — это не пятнадцать. Он сидел на полусогнутых ногах, они затекли и распрямляться не слишком торопились.
— Алексей Палыч, давайте «пушку», сейчас мы вас отогреем! — крикнул Стасик.
— А почему, собственно, меня? — спросил Алексей Палыч, хрустя коленками. — Я как все. Мне не нужно никаких привилегий.
— Ну, все и погреются, — тактично заметил Стасик. — Борис, гони плот обратно. Да не забудьте Веника.
Не очень-то хотелось Борису перевозить своего врага и липучую Мартышку, но возражать он не стал: дело есть дело, а переживания его никому не интересны. Да и опять же — не объяснишь эти переживания, такая уж пошла полоса жизни.
Все же разговаривать с Лжедмитриевной он не был обязан.
— Я тоже буду грести? — спросила Мартышка. — Или Елена Дмитриевна?
— Бери весло.
— Какой ты суровый, Боря, — протянула Мартышка. — Просто настоящий капитан.
Уважения в ее словах было ноль целых и ноль десятых. У девочек, которым перевалило за шестнадцать, это называется кокетством. Марине еще не перевалило, но кокетничать она умела уже с семи.
Лжедмитриевна была все так же бесстрастна, как судья. Не спортивный судья, разумеется, а тот, который присуждает кого-нибудь к чему-нибудь.
Веник, решив, что его бросают, зарыдал. Собаки тоже умеют плакать. Некоторые собаки, как и некоторые люди, делают это молча. Но Веник был не из таких.
«Ай-ай-ай… — причитал он, — ай-ай…»
В его голосе было столько обиды и жалости к самому себе, что никакого перевода не требовалось. Когда Лжедмитриевна перенесла на плот рюкзак с продуктами, вопли Веника стали еще тоньше, пока не перешли в область ультразвука. Теперь он кричал неслышимым криком, только нижняя его челюсть мелко дрожала.
— Веничек, — сказала Мартышка, уже и сама готовая пустить слезу, — неужели ты думаешь, что мы тебя бросим? Иди ко мне.
Веник заметался у края воды, шагнул вперед, покачался, примериваясь, и прыгнул на плот. Для собаки это был храбрый поступок. Примерно такой же, как для человека, впервые прыгнувшего с парашютом.
Когда все уселись, а Веник улегся на куртке Мартышки, Борис оттолкнулся веслом от берега.
Мартышка гребла довольно сносно, если не считать того, что весло часто выворачивалось в ее руках и поливало пассажиров прохладной водой. Лжедмитриевна принимала это с обычным своим спокойствием. Борис негодовал, но молчал, понимая, что сейчас ничего не исправишь.
Они уже доплыли до половины озера, уже хорошо различали ребят и Алексея Палыча, стоящих на берегу. Даже Веник поднял морду и начал нюхать ветер, почуяв что-то знакомое…
Волны чмокали возле носа плота; весла расплескивали воду; все это были постоянные и привычные звуки…
И вдруг Борис услышал посторонний шумный всплеск, будто кто-то плюхнулся в воду. Он повернул голову и увидел, что это не кто-то, а что-то.
Он еще успел увидеть зеленый бок рюкзака, никель пряжек, строчки на лямках — все это отпечаталось в его глазах с необычной четкостью. Рюкзак погружался не торопясь, но неуклонно, неотвратимо.
Это был рюкзак с продуктами.
Говорят, что в критическом состоянии организм человека как бы взрывается изнутри — быстрее начинает двигаться кровь, мышцы на время приобретают необычную силу, легче переносится боль; но главное — ускоряется мысль, решения принимаются почти мгновенно. Организм выбрасывает наружу резервы, скрытые в его кладовых. Так, например, рождаются рекорды, подвиги.
Борис ни о чем не успел подумать, как очутился в воде.
Перед этим он смог заметить, что Лжедмитриевна сидит в позе истукана и провожает тонущий рюкзак своим рыбьим взглядом. Увидел округлившиеся глаза Мартышки и рот, открытый для того, чтобы что-то сказать. Успел осознать — не подумать, не рассудить, не рассчитать, — что перебежать на другой борт нельзя: плот может сильно накрениться и тогда с него посыплется в воду и все остальное. Весь этот всплеск информации и решение длились меньше секунды.
Борис резко наклонился вбок и свалился в воду. Он нырнул под плот и разлепил веки. Пресная вода резанула по глазам, но он все же заметил зеленоватое расплывчатое пятно и пузырьки воздуха, струившиеся от него. Пятно удалялось и тускнело: вода в озере была коричневатой.
Борис изо всех сил заработал ногами, по-собачьи подгребая под живот ладонями. Ему удалось догнать рюкзак, и пальцы его вцепились в какой-то ремень. Он развернулся ногами вверх и попытался всплыть. В ту же секунду у него зашумело в голове, словно заработал насос. Нестерпимо захотелось вздохнуть хоть один раз.
Рюкзак идти наверх не хотел. Правда, вниз он тоже не опускался — борьба между ним и Борисом шла на одном уровне. Но в отличие от Бориса, ему не нужно было дышать.
Перед закрытыми глазами возникли искрящиеся шарики — это был последний сигнал, и Борис его понял. Он разжал руки и заболтал непомерно тяжелыми ногами в последнем усилии. Он поднимался медленно, бесконечно долго, почти всю жизнь. Если бы ему сказали, что с момента падения рюкзака и до появления его очумелой головы на поверхности прошло всего девятнадцать секунд, он бы не поверил.
Когда круги перед глазами исчезли, а звон в ушах прекратился, Борис обнаружил, что Мартышки на плоту нет. Она болталась в воде возле плота, придерживаясь за него руками.
— Я ду… ма… ла… ты упал… — сказала Мартышка, дыша так же часто и отрывисто, как Борис.
Она часто моргала, и то, что текло по ее щекам, было очень похоже на слезы.
Веника на плоту тоже не было. Когда рюкзак, а за ним Борис и Мартышка плюхнулись в воду, Веник решил, что это уже слишком. Он прыгнул вслед за ними, но тут же раскаялся: ноги его болтались в воде, не ощущая привычной опоры, и он чувствовал себя беспомощным. Как и все собаки, плавать он умел от рождения, но это открытие ничуть его не обрадовало. Он и сам не знал, зачем прыгнул в эту жидкую, мокрую и холодную воду.
На поверхности от Веника оставались только кусочек хвоста и голова с ушами, торчащими словно малярные кисти. Увидев Бориса, он подплыл к нему и попытался на него взобраться, положив передние ноги на его плечи. Впрочем, можно было подумать, что Веник приступил к спасательной операции.
Стряхнув собаку, Борис уцепился за плот рядом с Мартышкой.
— Упустил… — сообщил он. — Чуть бы пораньше…
— Ты нарочно нырнул?
— Неужели нечаянно…
— Что же теперь делать?
— Будем помирать.
Лжедмитриевна протянула Борису руку.
— Влезай. Я тебе помогу.
Борис презрительно фыркнул в воду, нырнул под плот и вынырнул с другой стороны.
За время всей этой возни их снесло назад. Упущенные весла болтались недалеко от плота: их сносило медленнее. Борис поплыл за ними.
На том берегу все это видели, хотя и не понимали, в чем дело. К плоту уже плыли трое. Когда Борис прибуксировал весла, можно было различить Стасика, Гену и Чижика.
Борис закинул весла на плот.
— Давай влезать одновременно, — сказал он Мартышке. — По счету три. Раз…
Борис и Мартышка с противоположных бортов, дрыгая ногами, втянули на плот по половинке туловища. Веник заскулил. Он не то чтобы твердо решил, что его бросают: это было бы стопроцентным предательством в таком положении, — он просто напоминал, что есть на свете такая собака Веник, которой не хотелось бы оставаться одной среди такого обширного и такого мокрого пространства.
