Артур Хейли - В высших сферах
— Именно это. Я прошу вас прекратить влияние на шефа, подвести черту под прошлым, отказаться от подписанного вами соглашения…
— О да, — саркастически произнес Уоррендер, — я так и думал, что вы до этого дойдете.
Ричардсон постарался говорить как можно убедительнее:
— Ничего хорошего из этого нынче не получится, господин министр. Неужели вы не видите?
— Все, что я вдруг увидел, — это почему вы предприняли такой шаг. Пытаетесь оберечь себя. Если я выведу на чистую воду Джима Хоудена, ему конец, а если ему конец, то конец и вам.
— Такое может случиться, — устало произнес Ричардсон. — И поверите вы мне или нет, но я об этом много не думал.
А ведь это правда, рассудил он: такая возможность меньше всего была у него на уме. И он подумал: зачем он этим занимается? Из лояльности к Джеймсу Хоудену? Он полагал, что частично это так, но настоящий ответ должен быть более весомым. Не потому ли он занялся этим, что Хоуден, несмотря на все свои ошибки, был хорошим премьер-министром для страны и хотя кое-кому и потворствовал, чтобы удержаться у власти, он за это больше дал стране, гораздо больше? Он заслуживал — как и Канада — лучшей участи, чем позорное поражение и бесчестье. Пожалуй, подумал Брайан Ричардсон, то, что он сейчас делает, — своего рода акт патриотизма.
— Нет, — сказал Харви Уоррендер. — Мой ответ — положительно и окончательно нет.
Значит, все-таки придется пустить в ход оружие.
Воцарилось молчание — двое мужчин смотрели друг на друга.
— Если я скажу вам, — медленно произнес лидер партии, — что я знаю нечто такое, что заставит вас изменить ваше мнение… такое, о чем мне не хотелось бы говорить даже между нами… вы готовы изменить свое мнение, изменить его даже сейчас?
Министр по иммиграции решительно заявил:
— Ни на небе, ни на земле нет ничего такого, что побудило бы меня изменить то, что я сказал.
— А я думаю, что есть, — спокойно возразил ему Брайан Ричардсон. — Дело в том, что я знаю правду о вашем сыне.
Казалось, наступившая в комнате тишина никогда не будет нарушена.
Наконец побелевший Харви Уоррендер прошептал:
— Что вам известно?
— Бога ради, — взмолился Ричардсон, — неужели не достаточно того, что мне это известно? Не заставляйте меня это произносить.
Все так же шепотом:
— Скажите, что вам известно.
Не останется ничего предполагаемого, ничего недосказанного — мрачной и трагической правды не избежать.
— Хорошо, — тихо проговорил Ричардсон. — Но уж вы извините — сами настояли. — Теперь он смотрел своему собеседнику прямо в глаза. — Ваш сын Хоуард никогда не был героем. Он был предан суду за проявление трусости перед врагом, за то, что дезертировал и подверг опасности своих товарищей и явился причиной смерти своего штурмана. Военно-полевой суд признал его виновным по всем статьям. И он в ожидании приговора повесился.
Лицо Харви Уоррендера было белым как полотно.
А Ричардсон, помрачнев, нехотя продолжил:
— Да, рейд во Францию был. Но ваш сын был командиром лишь собственного самолета с единственным штурманом. И полетел он не добровольно. Это было его первое задание, самое первое.
У лидера партии пересохли губы. Он провел по ним языком и продолжил:
— Эскадрилья летела оборонительным строем. Неподалеку от цели они подверглись серьезной атаке. Другие самолеты пробились и стали бомбить — некоторых из них недосчитались. А ваш сын, несмотря на уговоры своего штурмана, повернул назад, оставив без прикрытия товарищей.
Руки Уоррендера дрожали, когда он ставил на стол стакан с виски.
— По пути назад, — сказал Ричардсон, — самолет подвергся артиллерийскому обстрелу. Штурман был серьезно ранен, а ваш сын целехонек. Тем не менее ваш сын покинул свое место и отказался лететь дальше. А штурман, несмотря на свои раны и на то, что он не был квалифицированным летчиком, сел за штурвал и попытался довести самолет до дома…
Ричардсон подумал, что если закрыть глаза, то он сможет представить себе, как это было: крошечная, тесная, полная грохота, открытая кабина, залитая кровью штурмана; оглушительный рев моторов; зияющая дыра, проделанная снарядом, дующий в нее ветер, снаружи — треск выстрелов. А внутри… обволакивающий, словно сырое, дурно пахнущее облако, страх. И в углу кабины съежившаяся фигура.
«Несчастный ты мерзавец, — думал Ричардсон. — Несчастный невежественный мерзавец. Ты сломался — только и всего. Ты пересек черту, подойдя к которой многие из нас колебались. Ты совершил то, что другие — одному Богу известно — часто хотели совершить. Да кто мы такие, чтобы критиковать тебя?»
Полицу Харви Уоррендера текли слезы. Он поднялся и надломленным голосом произнес:
— Я не хочу больше это слушать.
Ричардсон умолк. Собственно, и говорить-то больше было почти нечего: самолет разбился при приземлении в Англии — такое могло произойти и с наилучшим штурманом. Обоих достали из обломков — Хоуард Уоррендер чудом уцелел, а штурман умирал… Впоследствии медики сказали, что он мог бы остаться жив, если бы не потеря крови от усилий вести самолет… Военно-полевой суд; приговор — виновен… Самоубийство… Отчеты замяты, дело закрыто.
Но Харви Уоррендер все знал. Знал и тем не менее строил лживую, дурацкую легенду о героической смерти.
— Чего вы хотите? — вконец уничтоженный, спросил он. — Чего вы от меня хотите?
Ричардсон ровным тоном произнес:
— Текст соглашения, подписанного между вами и шефом.
На секунду вспыхнула искорка сопротивления.
— А если я вам его не дам?
— Я надеялся, — сказал Ричардсон, — что вы не зададите мне этот вопрос.
— А я вас спросил.
Лидер партии издал глубокий вздох.
— В таком случае я суммирую решения полевого суда и сниму с них копии. Эти копии будут разосланы анонимно в простых конвертах всем, кто имеет вес в Оттаве, — членам парламента, министрам, прессе, правительственным чиновникам, ответственным сотрудникам вашего департамента…
— Ах ты, свинья! — Уоррендер давился словами. — Ты гнилая, злобная свинья!
Ричардсон передернул плечами.
— Я не хочу этого делать, если вы меня не заставите.
— Люди поймут, — сказал Харви Уоррендер. В лице его снова появились краски. — Говорю вам, они поймут и посочувствуют. Хоуард был ведь такой молоденький, совсем мальчик…
— Люди всегда сочувствовали, — сказал Ричардсон. — И даже теперь они, возможно, жалеют вашего сына. Но не вас. Возможно, когда-то жалели, но не теперь. — Он кивком указал на портрет в освещенной выемке, на нелепые и никому не нужные реликвии под ним. — Они вспомнят этот фарс, и над вами будет смеяться вся Оттава.
А он сомневался, будет ли так. Будет много любопытства и кривотолков, и, возможно, люди немного посмеются. Иногда в них открывается такая глубина понимания и сострадания. Большинство, пожалуй, подумают, что за странный вывих ума побудил Харви Уоррендера пойти на такой обман. Или его собственная мечта о славе перескочила на сына?
Или же горькое разочарование, трагедия смерти сына привели его к помешательству? Ричардсон сам чувствовал боль сострадания.
Уоррендер же поверил, что над ним будут смеяться. Лицо его дергалось. Внезапно он бросился к камину и схватил со стоявшей рядом подставки кочергу. Размахнувшись, он в ярости принялся бить по портрету, рубя его, раздирая, пока не остались лишь рама и лоскутья полотна. Одним ударом он уничтожил самолетик, затем швырнул карту и пилотку в огонь. Повернулся, тяжело дыша, и спросил:
— Ну, вы удовлетворены?
Ричардсон тоже стоял. И спокойно произнес:
— Мне жаль, что вы так поступили. В этом не было необходимости.
Снова полились слезы. Министр по иммиграции чуть ли не с покорным видом сел в кресло. И почти инстинктивно потянулся к стакану с виски, который ранее поставил на стол.
— Ладно, — тихо произнес он, — я отдам вам соглашение.
— И все копии, как и ваше заверение, что других копий больше не существует.
Уоррендер кивнул.
— Когда?
— На это потребуется дня два или три. Мне надо поехать в Торонто. Бумага находится там в банке, в хранилище.
— Отлично. — И Ричардсон дал ему указание: — Когда бумага будет у вас, я хочу, чтобы вы передали ее непосредственно шефу. И он не должен знать о том, что произошло здесь сегодня. Это входит в наше соглашение, понятно?
Снова кивок.
Таким образом, договоренность получается на веру. Но теперь она не будет нарушена — в этом он уверен.
Харви Уоррендер поднял голову — в глазах его полыхала ненависть. Просто поразительно, подумал Ричардсон, с какой быстротой у этого человека меняются настроения и чувства.
— Было время, — медленно произнес Уоррендер, — когда я мог вас раздавить. — И не без раздражения добавил: — Я ведь, как вам известно, все еще в кабинете министров.
