Кит Скрибнер - «Гудлайф», или Идеальное похищение
Тео держал лист бумаги в нескольких дюймах от глаз мистера Брауна.
— А так вы сможете это прочесть? — спросила Коллин. — На близком расстоянии?
Он наклонился к листку. Коснулся носом бумаги.
— Это Стона Браун, — прочел он. — Меня взяли…
— Прекрасно, — сказал Тео. — Включай.
Коллин включила запись.
— Это Стона Браун. Меня взяли в заложники… — он вскинул голову, — «Воины радуги» за мои экологические преступления. Если в какое-то время… — Тут он потерял сознание.
Тео высунул руку с магнитной карточкой в окно фургона — открыть ворота. С тех пор как они уехали из Хилтон-Хед, у них не было ворот. Не было настоящего дома после Хилтон-Хед. У Коллин дрожали руки.
— Даже когда только мягкие ткани задеты, бывает какой-то шок. Полицейские — офицеры и другие ребята, которых я лично знаю, — бывали ранены, и все тело тогда испытывает травму. Это такой непроизвольный отклик.
— Но он выглядел ужасно!
— А те ребята были моложе и сильнее. Тут ничего не поделаешь.
— Да я понимаю, только…
— А если понимаешь, то должна понимать, что это нормально. Кто из нас был полицейским тринадцать с лишним лет? Кого специально обучали? Кто идет на шаг впереди? Кто на самом деле понимает?
Она молчала.
— Вот и правильно. Бледный. Потный. Потерявший ориентацию. Плохо соображающий. — Тео отсчитывал все это на пальцах. — Симптомы легкого шока. Дело не в пулевом ранении самом по себе. Просто реакция всего тела. Неглубокое дыхание. Ты не знала, а я ведь проверил его пульс. Слабоватый, но частый. Я мог бы продолжать. Волнение. Депрессия. Случай из учебника. Я все держу под контролем.
Ворота распахнулись, и они проехали мимо эмблемы «Американские мини-склады»: свирепый белоголовый орел сжимал в когтях замок и американский флаг. Разве можно было оставить его вот так, в боксе? Замотанного клейкой лентой? Запертого в ящике? Правильно ли они поступили? Коллин доверяла Тео, но теперь начала учиться доверять и самой себе. Внутри у нее все сжалось. Желудок бунтовал.
— Знаешь, просто… Я думаю, я не смогу хорошо себя чувствовать, пока он не окажется в больнице, — сказала Коллин.
— И мое мнение такое же, это точно. Мы все будем чувствовать себя лучше. Но я принял меры. Я знаю, как справляться с шоком. Остановить кровотечение — сделано. Держать в тепле — ему удобно. Долгий отдых и много жидкости — он все это получит…
— Ладно тебе, — оборвала его Коллин довольно резко. Отвратительная жижа — признак нарастающей паники — поднималась от желудка к горлу.
Они мчались по Парквэю. Тео жадно проглотил холодный кофе из булочной «Пончики Данкина» и принялся за чипсы, выдергивая их через отверстие в крышке пластиковой коробки, стоявшей у него на сиденье между коленями. По плану они должны были доставить пленку вместе с инструкцией о том, как передать деньги, еще до полудня, чтобы страховая компания могла до наступления вечера собрать необходимое количество долларов наличными. Но глядя, как Тео обламывает края коробки, Коллин поняла, что он уже размышляет над тем, успеет ли мистер Браун вовремя оправиться от шока, чтобы записать текст на пленку. Он уже обдумывает запасной вариант плана. Последние два с лишним часа напрочь лишили Коллин способности думать. Единственный путь справиться со всем этим, как она понимала, — оставить все под контролем Тео.
На автостоянке их машина была припаркована рядом с телефонной будкой, там они ее и нашли. Инициалы Коллин были изображены на бампере морскими сигнальными флажками. В Хилтон-Хед у них обоих было по белому «мерседесу» — его и ее, теперь остался только один — ее.
По-прежнему не снимая перчаток, Коллин смела обломки пенополистирола от коробки и крошки коричной плетенки с водительского кресла. Господи, как же она надеется, что они поступили правильно! Из кузова фургона она вымела фанерные щепки и мелкие стружки синей краски в тех местах, где ящик соскреб ее с металла.
Тео взял щетку, переломил палку о колено и выбросил обломки в мусорный бак. Коллин ждала в «мерседесе», смотрела, как он открывает капот и выдергивает провод, питающий вентилятор охлаждения двигателя.
Сквозь шум машин, мчавшихся по Парквэю, сквозь вонь выхлопных газов и асфальтово-щебеночного покрытия Коллин слушала, как Тео по таксофону вешает лапшу на уши клерку из Бюро проката «Гарден-Стейт Ренталз».
— Да он все утро перегревался. Нет, я с ним больше дела не имею. Нет. Ключи под ковриком. Сами приезжайте и забирайте ваш фургон.
Тео повесил трубку, прищурившись от яркого солнца, и широко улыбнулся Коллин.
* * *В доме было полно мужчин. Нанни проходила между ними, словно между мужчинами на вокзальной платформе в Сорренто. Между мужчинами, стоящими повсюду в ожидании. Чужие, навязчивые мужские запахи. Она прошла через столовую — стол в стиле королевы Анны[16] был просто завален звукозаписывающими устройствами, наушниками, картами, папками, телефонными аппаратами, уставленными в ряд, как в каком-нибудь офисе. Нанни прошла мимо молодого полицейского в форме, его щеки все еще блестели после бритья. Он бросился в сторону, чтобы дать ей пройти: «Извините, мэм!» — скрипнула кожаная портупея, запахло мятной жевательной резинкой. Нанни шла сквозь запахи других мужчин — запах яичницы с беконом, шедший из их ртов, от их пиджаков, запах сигаретного дыма, запах лосьона после бритья, акрила и металла. Она пробралась сквозь все это на кухню.
— Нам нужно достать ящик кока-колы из подвала, — сказала она Джейн.
— Тебе необходимо посидеть, мама.
— А в морозилке — пластиковые мешки со льдом.
— Если зазвонит телефон, ты должна быть готова.
Джейн, в тренировочных штанах и кроссовках, в черной водолазке и с серебряными сережками-пуговками в ушах, подаренными ей женихом, стояла на стуле и шарила в шкафчике над микроволновкой, пытаясь отыскать пепельницы. Каштановые волосы были затянуты назад бело-розовым ободком. Часы на микроволновке показывали 10.45. Почти три часа прошло, а до сих пор — никаких звонков. Ничего.
Нанни подставила стакан под дозатор льда в дверце холодильника. Подождала, пока стакан наполнился, и опрокинула его в ведерко для льда. Снова подставила к дозатору и снова наполнила стакан. Моторчик рычал, выдавая все меньше и меньше ледяных кубиков.
— Нам решительно необходим мешок льда из подвала.
Дверца шкафчика захлопнулась, и Джейн спустилась со стула со стопкой ярких цветных пепельниц, которых Нанни много лет и в глаза не видела. Она и Стона бросили курить в середине семидесятых. На каждой пепельнице был изображен карикатурный игрок в гольф в клетчатых брюках-гольф, а под ним шла подпись — обязательно какая-нибудь шутка об игре в гольф: о неправильных ударах — слайсах, о бункерах — песчаных ловушках или о девятнадцатой лунке;[17] Стона нашел эти шутки такими очаровательными, что купил весь набор.
— Да, расставь их, пожалуйста, — сказала она дочери, а из дозатора послышался опустошенный вздох. — А потом — лед. Лучше два мешка принеси.
Вместо того чтобы расставлять пепельницы, Джейн водрузила всю стопку на кухонную стойку, обняла Нанни и прижала ее к себе.
— Я знаю, мам, ты наверняка справишься с этим, как надо, но если ты просто сядешь и немножко посидишь, ты будешь готова.
Нанни глядела за плечо дочери, на верхнюю в стопке пепельницу, где в воздухе летали перья — игрок-шотландец с вывернутыми внутрь коленками угодил мячом прямо в голову голубю. Внизу было написано что-то про высокий удар — о том, как «попасть прямо в птичку».[18] И вдруг она увидела Стону — честные глаза, неуверенный смешок, — увидела, как он отпивает из стакана водку с тоником и гасит сигарету в этой самой пепельнице двадцать лет назад.
— Мы справимся, девочка моя, — сказала Нанни. Дочь обнимала ее не как девочка — как взрослая женщина.
Джейн медленно отступила на шаг от матери, взяла стопку пепельниц — глухое побрякивание керамики — и, толкнув распашные двери, прошла в столовую. Створки дверей покачивались взад-вперед, а Нанни все еще ощущала руки дочери у себя на спине, чувствовала запах ее волос, тепло тела Джейн, прижавшегося к ее телу. Эти ощущения унесли Нанни в те времена, когда Джейн то и дело прибегала к ней, чтобы мама осушила ее слезы, забинтовала царапину, умиротворила оскорбленные чувства. Джейн зависела от Нанни так, как никогда не зависел Виктор.
А сейчас, прислушиваясь к голосу Джейн, доносившемуся из гостиной, Нанни сама обвила себя руками — одна рука касалась воротника, другая легла на живот. Голос дочери несся к ней над приглушенными голосами мужчин, над потрескиванием радиопомех и визжанием пленки, сдернутой с ролика, над непривычными сигналами телефонов, над тяжелыми шагами грубых башмаков. Она была потрясена тем, какие абсолютно чуждые звуки раздавались сейчас в ее доме — в доме, который она вела вот уже двадцать семь лет: званые обеды, празднование дней рождения, ночевки друзей, специальные приемы для отца Стоны, а потом, год спустя, — для Бинни. Она из года в год стояла здесь, на кухне, ощущая, что дом полон гостей, прислушиваясь к таким привычным, знакомым звукам. Ее дом был частью ее самой, и его звуки гармонировали с ритмами всего ее существа. Но сегодняшние звуки были чуждыми, неожиданными — у них была не та высота, не та тональность.
