Мартин О'Брайен - Убийство по французски
— Excusez-moi, Mademoiselle?[8]
Голос низкий, теплый, приглашающий. Но когда Сильвьен взглянула на него, то едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.
Его лицо. Его лицо. Карно был прав, когда сказал: «Ты сразу узнаешь его».
— Вы Сильвьен?
Она кивнула, не в силах справиться с голосом. Мужчина шагнул вперед, потянулся к ее руке и склонился над ней, сухие губы прикоснулись к коже.
— Enchante[9] .
9
Старший инспектор Гасталь, заткнув за воротник салфетку, сидел в одиночестве в кабинете ресторана «Фабьен», что за дорогой из Старого порта. Солнце, отраженное в воде, выписывало яркие разводы на потолке. Достав из тарелки последнюю улитку, Гасталь поместил ее между средним, с кольцом, и большим пальцами, а ногтем указательного пальца процарапал отверстие в верхней части раковины. Довольный работой, он прижал отверстие к губам и стал громко втягивать в себя содержимое. Спиралька черного тельца и теплый сок были вытянуты из раковины со звуком, словно это были последние капли детского напитка, которые высосали через соломину.
Жако, пробираясь к столику Гасталя, наблюдал за этим представлением и удивлялся. Он был рад, что уже успел поесть.
Гасталь отложил пустую раковину, вынул салфетку из-за воротника и утер след от растопленного масла, который блестел на его раздвоенном подбородке. Увидев приближающегося Жако, он бросил салфетку.
— Гасталь, — произнес он сияя. — Для тебя — Ален. Садись, чего там. — Он подвинул свой зад на скамейке, чтобы освободить место. — Если голоден, порции будет достаточно.
Или я бы предложил тебе одну из этих, — он показал на гору пустых раковин, — но, как видишь, эта была последняя. — Отодвинувшись на достаточное расстояние, Гасталь дотянулся до своего стакана и газеты, которую читал, оставив тарелку с пустыми раковинами и грязную салфетку там, где они лежали. — Да садись же, — повторил он, указывая на место рядом с собой, где теплый отпечаток его ягодиц, медленно пропадая, все еще был заметен на красной целлофановой обивке.
— Один из ребят Сэллинджера с третьего этажа сказал, что ты будешь здесь, — заметил Жако. — Я возвращался, вот и...
— Это Дэнни, да? — перебил Гасталь, потянувшись за чистой салфеткой и начав засовывать ее за воротник.
Появился официант, убрал тарелку Гасталя.
— Мсье? — вопросительно посмотрел он на Жако. Жако покачал головой. — Он не задержится.
— Садись, выпей чего-нибудь.
— Если ты не против...
Гасталь пожал плечами:
— Конечно-конечно. Устраивайся. — Он нисколько не смутился. Взял последний рогалик, отломил кусочек и провел им по тарелке с маслом. — Как твой партнер? Слышал, он слег?
— Будет жить.
Щека Гасталя раздулась от хлеба.
— Регби, да? Этот футбол! Сломал ногу — и можешь уходить. Ты ведь когда-то играл?
Жако кивнул, следя, как челюсти Гасталя обрабатывают комок хлеба. Масляная крошка застряла в уголке рта.
Вновь появился официант с противнем баранины и тарелкой цвета старой слоновой кости.
— Тогда, — Гасталь поднял кусок мяса и отрезал порцию на кости, — увидимся в офисе, раз я не смог ублажить тебя. — Он взял мясо на вилку и, вывернув запястье, взглянул на часы. — Скажем, в три? Примерно?
— Пойдет, в три. — Жако повернулся к двери.
— Давай встретимся на третьем этаже, а? — крикнул Гасталь. — В моем кабинете.
Жако оглянулся и поднял руку, соглашаясь. Гасталь за столом надкусил котлету. Его щеки снова надулись, и он махнул ему вслед чистой изогнутой костью.
10
Рэссак не ждал гостей. Близился вечер, и он лежал в постели, наблюдая, как Сильвьен одевается. Жалюзи были закрыты, а окна распахнуты. Он слышал шум улицы внизу, гомон чаек на соседней крыше, а откуда-то из-за Ла Жольет доносились горестные причитания торговца. Солнце начинало медленно опускаться к черепичным крышам домов, жалюзи отбрасывали на тело девушки золотые полосы.
Они провели ленч в его любимом ресторане «Ле Шодрон Провансаль» на соседней улочке, вдвоем. Официальная, немного пугающая атмосфера была неплохим тестом. И недавно рекомендованная Карно девушка прошла его с полным успехом.
Он с удовольствием вспоминал, как она очищала и аккуратно обмакивала перепелиные яйца в соли с сельдереем, а потом споласкивала пальцы с почти гипнотизирующим изяществом, и пахнущая лимоном вода капала с их кончиков.
Ее поведение произвело на Рэссака такое впечатление, что заказ он оставил на ее усмотрение, и она сделала это с легкостью, едва заглядывая в меню, будто знала его наизусть. Лишь иногда посматривала туда, чтобы отгадать, что ему нравится... что? Устрицы? Лангустины[10]?
Потом столь же умело разобралась с меню вин, выбрав пол-бутылки белого «Шато-дю-Пап» для жареных устриц и густое красное «Жигонда» для daube[11]. Она даже заявила о том, какое именно «Жигонда» она предпочитает, указав поместье де-ла-Вокуакилльер, и название так правильно и красиво слетело с ее языка, что sommelier[12] наклонил голову, как бы соглашаясь с ее выбором.
Но это еще не все. Когда принесли еду, Сильвьен ела аккуратно и элегантно, нож и вилку держала так, что локти всегда были прижаты к телу, спина была прямой. Она отпивала вино и воду, но ни разу не оставила следов губной помады ни на рюмке, ни на салфетке. И все время она смотрела ему в глаза, ни разу не перевела взгляд на морщины на его лице и на злые багровые озера пигментных пятен, словно разлитых по его щекам и шее.
Позже, когда он начал задавать свои вопросы, переходя к делу после легкой и незначительной беседы по поводу напитков в «Софителе» и поездке на такси к ресторану, она отвечала вежливо и лаконично, ничего не утаивая. Все, что рассказывал Карно — о ее прошлом, о том, как она стала заниматься этим, — она повторила слово в слово, не краснея и не заикаясь. Она знает цену вопроса и хочет приподняться, сказала она. Они могут на нее положиться. Она не подведет.
Рэссак кивал. Конечно, конечно. Составляя о ней свое мнение.
Молода, красива, обладает определенной твердостью, которая ему скорее нравилась. И если она не справится или попытается хитрить, как та, последняя, то там, откуда она пришла, есть еще очень много других. К концу трапезы он решил, что она и в самом деле вполне подойдет. Отличный выбор.
Оставалась еще одна часть дела, которой нужно было заниматься в его апартаментах.
— Хочешь еще, делай сама, а потом улепетывай, — устало проговорил Рэссак и полез под простыню почесать свое достоинство.
Девушка уже начала надевать трусики и подтягивала их, но оставила там, где они были, на середине бедер, и пошла к комоду, на который он положил пакетик. Она выглядела немного нелепо, шагая вокруг кровати в полуспущенных трусиках, но когда наклонилась над предложенной им дорожкой, Рэссак переменил мнение. Совсем не нелепа. И она это знала, повернувшись к нему всеми своими прелестями, когда вдыхала кокаин, вертя задом, как собака хвостом.
Классный зад, чтобы отхлестать, решил он. Вздохнув, Рэссак изменил мнение второй раз.
— Стой как стоишь, — велел он ей, — стой именно так...
Он уже почти перелез через кровать, протянул руку, когда раздался звонок.
11
Как было условлено, в три Жако поднялся на третий этаж полицейского управления на рю де Левеше. На лестнице он столкнулся с Корбэном из сэллинджеровского отдела нравов. Тот волок сумку, набитую видеокассетами.
— Гасталь. Есть идеи? — спросил Жако.
— Этот толстяк? — Корбэн потянулся и нажал на кнопку вызова лифта.
Жако улыбнулся:
— Тот самый.
— До конца по коридору, последняя комната налево, — произнес Корбэн язвительно. — И добро пожаловать к нему...
Добравшись до кабинета Гасталя, Жако постучал в косяк и заглянул внутрь. Мужчина сидел, положив ноги на стол, коробка фиников на коленях. Облизав пальцы, Гасталь оставил финики и не без труда выбрался из кресла.
— Мы будем говорить по пути, — сообщил Гасталь, пробежав мимо Жако и направляясь по коридору к лифту. — На твоей машине. У меня кое-что есть, нужно проверить. Недалеко от Опера. Много времени не займет. Ты не против?
Спустя пять минут они развернулись неподалеку от полосатых стен Катедраль-де-ла-Мажор и направились вниз по рю де Левеше. В ста метрах впереди, на углу рю де Панье, образовалась пробка, поэтому Жако выбрал живописную дорогу, работая рулем и педалями по лабиринту разморенных солнцем переулков, в которых свободного пространства оставалось всего по нескольку дюймов от боковых зеркал автомобиля. Мелькали завешанные сохнущим бельем балконы многоквартирных домов. Бросив взгляд наверх, Жако вспомнил, что так сушилась и его одежда. Мать вывешивала ее на веревке через улицу, словно набор флагов на мачте корабля — короткие штанишки, рубашки, носки и, что самое огорчительное, трусики. Тогда он был уверен, будто всем известно, что трусы именно его.
