Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— А вы?

Эстергрен медленно пожала плечами, да так и опустила их.

— Не знаю, покачала головой она. — В каком-то смысле это кажется мне иронией судьбы. Или чем-то само собой разумеющимся. На самом деле у меня никогда не получалось всерьез относиться к тем планам, которые строил для нас Густав — что мы будем делать после волшебного дня шестидесятипятилетия. Путешествия в разные уголки мира, где мы не успели побывать, интересные занятия. Различные курсы. Все то время, которое у нас появится друг для друга. Понимаешь… Каким-то образом я всегда чувствовала… что это не для меня. Словно все время знала: мне не придется в этом участвовать. Как будто притворялась заинтересованной, только чтобы не расстроить его.

Она встала и прикрыла балконную дверь, не переставая смотреть на Телля.

— Словно я должна была притворяться ради него, ведь ему пришлось ждать все эти годы. На первом месте всегда была моя работа. Важнее его. Важнее детей. Когда однажды, много лет назад, он понял, что не имеет смысла больше ругаться и обвинять меня, речь все время шла о будущем: потом у нас будет время; потом мы окажемся в тишине и спокойствии; потом у нас начнется нормальная жизнь. И вдруг он столь жестоким образом узнает, что этого самого «потом» не существует. Есть только «сейчас». Потом не будет ничего.

— Это рак? — тихо спросил Телль.

Эстергрен кивнула.

— Да, уже на поздней стадии. Бьёрнберг говорил о химиотерапии, но откровенно признался, что шансы на успех минимальны.

Теллю было мучительно ощущать собственное дыхание.

— Мне жаль.

Она едва заметно кивнула. На язык просились банальности, и он ненавидел себя за то, что словами ничего нельзя изменить.

— Если я могу что-то сделать… — невольно произнес он. Ему бы очень хотелось сделать что-то, но обыденность сказанного была невыносима.

— Странно.

Она задумчиво посмотрела в окно. Над крышами домов висели темные облака и, казалось, ждали только удобного случая, чтобы раскрыться и пролить свое содержимое на город.

— Все эти годы я… не то чтобы не обращала внимания на чувства Густава, но, во всяком случае, не обращала большого внимания, меняя приоритеты. Я была бесконечно эгоистична. А сейчас его чувства — это единственное, о чем могу думать, когда я… И все равно я не умею действовать по-другому, не так, как обычно. Каким-то образом я должна следовать своему всегдашнему укладу.

Эстергрен молчала так долго, что Телль подумал, не забыла ли она о его присутствии. Потом она глубоко вздохнула и продолжила.

— Я чувствую себя предателем. Как это возможно, Кристиан? В смысле, с любовью? Ты соглашаешься прожить свою жизнь с любимым человеком, но при этом его взгляды, как правило, никогда не совпадают с твоими?

У нее покраснели щеки, возбуждение придало ей более здоровый вид.

— Наверное, все так и есть, — пробормотал Телль, понимая, что вопрос на самом деле риторический. — Любовь. Мне не так много о ней известно.

Она покачала головой.

— Теперь он считает само собой разумеющимся, что я возьму больничный и проведу свое… последнее время дома. Густав и Бьёрнберг объединились и даже не допускают мысли, будто я могу считать по-другому. А хуже всего то, что я не могу. Понимаешь? Мне следовало бы воспользоваться случаем отблагодарить Густава, показать ему, что я хочу заново его узнать, ценю его и понимаю, — нам вопреки всему удалось многое создать за эти годы, и он моя тихая гавань… Но сейчас я сильнее, чем когда-либо, чувствую потребность быть эгоисткой. Сейчас я меньше всего готова оставить полицию, сидеть дома и ждать смерти. Мне кажется, я должна держаться за работу, пока меня с нее не вынесут.

Они вздрогнули, когда раздался стук в дверь. Бекман заглянула в кабинет. Очевидно, она почувствовала царившее там настроение, потому что извинилась и собиралась уж закрыть дверь, но Эстергрен пригласила ее войти.

— Ничего, у меня есть время.

— В общем-то я хотела переговорить с Теллем.

Она шагнула внутрь.

— Позвонил техник по поводу джипа из Ульрицехамна. Износ шин соответствует следам с места убийства, а в машине обнаружено шесть разных отпечатков пальцев, все достаточно отчетливые. Кроме того, найдены следы крови.

Максимальным усилием воли Телль заставил себя мыслить рационально.

— Хорошо. Проверь по базе: может, эти отпечатки нам известны. Узнай в фирме по прокату, кто пользовался машиной, и действуй методом исключения — вызывай их и снимай отпечатки.

Бекман нетерпеливо кивнула, явно недовольная, что ее учат азам полицейской работы в присутствии Эстергрен. Но Теллю нужно было говорить о вещах, которые он по-прежнему мог контролировать.

— Попытайся идентифицировать отпечатки каждого человека или по крайней мере тех пятерых, которые, как мы надеемся, брали машину, — продолжал бубнить он. — Но не забудь, что один из отпечатков скорее всего принадлежит самой Берит Юханссон — она ведь наводила порядок в салоне. Проверь также ее мужа — или кто там второй Юханссон.

Бекман раздраженно фыркнула и исчезла, когда на поясе у Эстергрен зазвонил мобильный, и та жестом показала, что должна ответить на звонок. Телль кивнул и поднялся. В ногах чувствовалась такая тяжесть, что он с трудом переставлял их.

До двери было ровно четыре шага.

45

1995 год

Ему назначили помогать по хозяйству красивую девушку. По словам секретаря социальной службы, он имел право на помощь по хозяйству, пока мамаша находится в психушке, где она пребывала со времени необъяснимой смерти Мю. Хотя необъяснимой она была только для дебила. Врачу с заученным сочувствием в глазах нужно было бы дать «Оскар» за лучшее исполнение после спектакля, который он разыграл, когда выяснилось, что аппараты, поддерживающие в Мю жизнь, оказались отключены после обхода ночной сестры и до появления утренней смены.

В глубине этих глаз Себастиан рассмотрел, что доктор Снелль прекрасно знал о причине «этого случайного, крайне печального, необъяснимого и абсолютно неприемлемого перебоя в работе оборудования». Ему стало почти жаль врача, когда тот бормотал что-то о невозможности положиться на технику, а тело Мю само решило закончить свое искусственное существование. Как будто Мю в своем состоянии могла что-то решать. Это было глупо, особенно учитывая основной аргумент самого Снелля, призывавшего позволить Мю умереть: она больше никогда не будет думать, чувствовать или знать. Это называлось решением родственников, но было очевидно, что речь идет о враче. Сульвейг должна была позволить Мю закончить свою жизнь единственным достойным способом.

Одновременно с признательностью, которую Себастиан испытывал к доктору Снеллю, решившему обойтись без обвинений, он чувствовал обиду за мать, поскольку люди в белых халатах обращались с ней как со слабоумной. Словно она на самом деле считала, будто техника, поддерживающая жизнь в человеке, действительно могла пострадать из-за какого-то перебоя в электричестве!

Сульвейг явно знала, что это он, Себастиан, подтолкнул Мю к порогу в царство мертвых. У него пока не хватало смелости встретиться с ней взглядом.

Среди других людей — например, во время искусственно поддерживаемых семейных бесед в присутствии куратора — она предпочитала опускать веки, когда ее вынуждали повернуться к сыну. Она сознавала, какая ненависть горит в ней, под этой стеклянной, ничего не выражающей оболочкой. Незащищенная кожа его лица начинала гореть как от огня, стоило ему только взглянуть на нее уголком глаза. Они оба предпочли не оставаться наедине с тех пор, как Мю не стало.

А теперь он проживал день за днем. Девушка Амина с глазами как у косули приходила на два часа каждый день, чтобы помочь ему «структурировать повседневную жизнь», — она назвала это так, когда они сидели за столом на кухне и планировали свою «совместную работу». В действительности она стирала ему белье, убирала, делала покупки и готовила еду. Как будто он совершил огромный скачок из подросткового возраста в старость и внезапно обзавелся сиделкой или, скажем, экономкой.