Замерзшее мгновение - Седер Камилла

44

Он застал Анн-Кристин Эстергрен стоящей у окна. Внизу, на стадионе Уллеви, велись какие-то строительные работы, но происходящее на арене ее явно не интересовало. Он вдруг понял, что в последнее время часто видел ее такой, глубоко погруженной в собственные мысли. Ее поза на расстоянии говорила о неуверенности, она стояла, наматывая на палец прядь волос. Да и выглядела более усталой, чем когда-либо.

Ей оставалось всего пара лет до пенсии, но подчиненные не воспринимали этот факт всерьез. Эстергрен не в роли полицейского? Пенсионерка, вышивающая подушки в своем дачном домике? Невозможно себе представить.

— Вы хотели поговорить со мной? — спросил он.

Кажется, она совсем не удивилась, когда его голос нарушил относительную тишину, стоявшую в той части отдела, где она располагалась.

— Кристиан, хорошо, что пришел.

Она жестом пригласила его присесть.

— Выглядишь словно школьник на пороге кабинета директора.

Телль напряженно улыбнулся. Казалось, он полностью потерял способность общаться со своим начальником. Возможно, представление закончится здесь и сейчас, если речь пойдет о том, чего он так боялся. С какой-то стороны это было бы хорошо.

Он сел в одно из двух кресел и положил ногу на ногу. Для видимости он взял с собой материалы по убийствам, совершенным на джипе, и по делу о пиромании, над которым они интенсивно работали, пока убийство в Улофсторпе не стало наиболее приоритетным.

Эстергрен молчала, и он неловко начал докладывать о ходе расследования, но она отмахнулась от его усилий. Он закрыт папки.

Из ящика стола она вытащила пачку сигарет, сохраняя вопросительно-упрямое выражение лица.

— Недопустимо, — сказал Телль.

Курить в здании полиции было строго запрещено, с тех пор как ликвидировали курилки, а на их месте появились более полезные для здоровья комнаты релаксации, которые, однако, не рассматривались курильщиками как способ расслабления и зачастую становились приютом для нарушающих правила никотиноманов. При этом никто не считал своим долгом докладывать об этом административно-хозяйственному отделу.

Эстергрен приоткрыла балкон, поставила стул поближе к щели и с наслаждением затянулась.

— Я знаю, что нельзя, но, черт, как же трудно устоять! — сказала она.

Телль кивнул. Ему все это было прекрасно известно.

Вскоре кабинет наполнился холодным воздухом и дымом, и он вдруг вспомнил о лихорадочных проветриваниях, которые устраивал в юности, когда мама или папа стучали в его комнату.

Он тайком огляделся. Все эти годы кабинет выглядел одинаково: письменный стол, два кресла и небольшой круглый столик — вот и вся мебель, не считая обязательных полок с папками и сборниками законов. Никаких комнатных растений, никаких личных вещей вроде фотографий детей или внуков. Он подумал, что даже не знает, есть ли у нее дети и внуки. Что ждет ее дома через пару лет.

Почему-то ему показалось, что и она сидит на работе допоздна, чтобы отсрочить момент, когда откроется дверь в пустую квартиру, которую каждый вечер нужно заново и в одиночку делать если не уютной, то по крайней мере пригодной для проживания.

С поразительной ясностью он осознал, что именно так и воспринимал свое существование, выключив Сейю из жизни — столь же быстро, как она вошла в нее. Ее отсутствие было не менее явным, чем его прежнее прославление одиночества: возможности делать все, что угодно, и когда хочется, и общаться только с теми, кого он сам предпочтет.

Возможно, именно это он чувствовал и по отношению к Карине. В начале их отношений он, по своему обыкновению, боролся со страхом привязанности, а Карина терпеливо ждала. Он действительно был влюблен в нее, нельзя этого отрицать; достаточно, чтобы в конце концов отбросить страхи вместе с цинизмом и решиться проделать весь путь, с помолвкой и обещаниями вечной верности. И все равно ничего не получилось. И где гарантия, что на сей раз все вновь не закончится поруганными чувствами и горькими обвинениями?

Когда Эстергрен повернулась к открытой балконной двери, чтобы выпустить дым, он внимательно посмотрел на нее. Никогда раньше она не казалась ему столь отстраненной. Наоборот, он всегда ценил в ней ощутимое присутствие, ясность. Энергию, заражавшую окружающих.

Черная рубашка поло, обычно элегантно контрастировавшая с бледной кожей и белыми волосами, сегодня подчеркивала серый цвет лица и темные круги под глазами. Очки увеличивали бледно-голубые глаза с покрасневшими веками, окруженные глубокими морщинами.

У Телля внезапно появилось ощущение, что она вовсе не собиралась говорить с ним о его личной жизни, на короткий момент пересекшейся с работой, поскольку никому до этого нет дела; кроме того, сейчас его личная жизнь отсутствовала также явно, как и обычно. Какая эгоцентричность! Почему он ни разу не спросил Эстергрен, замужем ли она? Почему даже не задался таким вопросом?

Ему сильно захотелось курить, и он пожалел, что не взял с собой пачку. Словно прочитав его мысли, Эстергрен перекинула ему свою.

— Прости. Я задумалась.

Она затушила сигарету, выкурив ее только наполовину, и скривилась, что никак не вязалось с тем довольным вздохом, который она издала после первой затяжки.

— Фу.

Она помахала рукой перед лицом, разгоняя дым. Телль подумал, не затушить ли и ему сигарету, которую только что прикурил.

— Моего врача зовут Бьёрнберг, — сказала она, откинувшись на стуле. — Он одного возраста со мной, и мы с мужем ходим к нему бог знает сколько лет. На днях он сказал, что мне недолго осталось. Это было известно. Но неожиданно оказалось слишком близко и так буквально.

Она показала на пачку сигарет.

— То, что я перешла на эти полумеры под названием «лайт», не особо помогает. Моей первой мыслью было сменить врача.

Она сняла очки и потерла глаза.

— Понимаешь? Он всегда сообщал мне только позитивные вещи, и я считала, что с ним приятно иметь дело. У меня ведь и простуды толком не случалось. Мне нравилось поговорить с ним о том о сем во время приема. Мои дети тоже к нему ходят, он о них всегда спрашивает. Помнит имена внуков и все такое. Приятно. И вдруг сообщает вот это! Я страшно разозлилась.

Голос подвел ее, и она кашлянула.

— Я подумала, что ты должен знать.

До Телля медленно доходил смысл того, что пыталась сказать ему его начальница. Без очков она выглядела удивительно беззащитной, просящей, и на секунду ему померещился страх в ее взгляде. Телль неожиданно обрадовался, что сидит, — земля в буквальном смысле уходила у него из-под ног. Он хотел как-то облегчить ситуацию, задать массу вопросов или сказать, что всему приходит конец, но достаточно хорошо знал Эстергрен, чтобы просто молчать и ждать продолжения. Она никогда не заговорила бы об этом без стопроцентной уверенности. Интуитивно он понимал: она знает, когда нужно бороться, а когда следует просто принять все как есть.

Она показала на зажженную сигарету в его руке.

— Кстати, о курении. Первые десять лет мы курили оба — я и мой муж. Потом он бросил, и последующее десятилетие читал раздражающие лекции, как это может делать только бывший курильщик, каждый раз, когда я зажигала сигарету. Последние двадцать лет он лишь бросал на меня отчаянный взгляд, как только я вставала под вытяжку, и говорил иногда: «Ты ведь знаешь, Анки, что в один прекрасный день это тебя погубит». Боже, как с ним было сложно. И в довершение всего он оказался прав.

Она печально улыбнулась.

— Всю дорогу домой из приемной врача я слушала, как он повторяет: «Я ведь говорил тебе». Прошло четыре дня, прежде чем я смогла рассказать.

— И что он тогда сказал? — с трудом выдавил Телль.

— Плакал и все проклинал. В том числе и меня за то, что не рассказала сразу. И за то, что могла подумать, будто он станет меня обвинять. Но прежде всего, как мне кажется, он проклинал то, что столько всего запланировал теперь, когда мы наконец-то должны выйти на пенсию. По крайней мере, он считает, что «наконец-то».