Краски - Ковезин Павел

– Поехали к твоему отцу, – серьёзно сказал он. – Мы найдём его, и он ответит за то, что сделал с тобой, со мной, с моим братом и… и нашим ребёнком.

Я смотрела на него несколько секунд совершенно тупым и равнодушным взглядом. Может, я не уловила иронии, но то, что сказал Леон, было за пределами моего понимания. Из всех проблем, которые у нас были, он выбрал ту, что касается моего отца. Хлёсткая пощёчина прилетела ему в лицо. Он отстранился и убрал руки с моих плеч. Взяв сумку, я выбежала из бара.

Всё-таки некоторые люди меняются в худшую сторону. Леон был одержим местью и обострённым чувством справедливости и не видел ничего дальше своего носа. Он не понимал одного – не все проблемы решаются насилием. Я уже давно простила отца. У меня своя жизнь, в которой ему просто не нашлось места. И эта противная жажда мести не разъедала меня изнутри, как Леона (или Лоренца?). Я жила настоящим, а не паршивым прошлым. И если в этом настоящем мне приходится выбирать между нестабильным психом и смазливым копом – первый вариант мне больше по душе. Йохан хотя бы честен и открыт для окружающих. Пусть он, решая одну проблему, создаёт сотню новых – зато он убегает от своего прошлого, в отличие от Леона, который идёт ему навстречу.

Оранжевый

Городская больница №39

11 июня, 15:11

Перед глазами до сих пор стояли картинки вчерашнего вечера. Разлитая краска, неудавшееся самоубийство Йохана, подстреленная Грет. Всё это просто не укладывалось у меня в голове. Мне хотелось забиться в угол и зарыдать. Выплакать все слёзы, которые я не пролила после смерти отца, выплеснуть эмоции, которые я держала в себе после ранения Грет. Меня разрывало изнутри целым фонтаном чувств, но я не могла их хоть как-то выразить. Спасала лишь мысль, что вся эта история закончилась. Всё вернулось на круги своя. Вот только из этой истории каждый вышел уже совершенно другим человеком.

Весь вчерашний вечер я просидела в отделении полиции, отвечая на неудобные вопросы. Все хотели знать, кто именно убил моего отца и что произошло той ночью. Я сидела в комнате для допросов, сдерживая слёзы и борясь с желанием просто сбежать при любом удобном случае.

– Рут, что ты делала в ночь с девятого на десятое июня? – заботливым голосом спрашивала меня женщина-следователь словно ребёнка.

И меня лишь сильнее бросало в дрожь от картинок перед глазами – от разбитой головы отца, от крови на столе, от ножа в животе.

– Почему ты сбежала из дома? Твой отец избивал тебя?

После этих слов все мои синяки, ожоги от сигарет словно ожили и дали о себе знать. После смерти отца я на какое-то время даже забыла все его издевательства надо мной и мамой. Не вспоминала резких ударов, разбитых о стену бутылок и громких агрессивных криков. О мёртвых ведь либо хорошо, либо ничего, кроме правды.

– Какие отношения связывают тебя и Йохана Морица?

И я рассказала им всё. Про побег, про работу в кафе, встречу с Йоханом, поездку в клуб с Грет и ту судьбоносную ночь. Единственное, в чём я соврала полицейским – ни слова не сказала про то, что Грет хоть как-то участвовала в преступлении. Я очень боялась, что, когда допросят Грет, наши показания будут разниться, но надеялась, что она сообразит не брать на себя ответственность за убийство.

– Где ты была весь следующий день после произошедшего?

Я вспоминала Скотта, полицейских в его доме, убитых людей в компьютерной игре на его приставке. Весь день был как в тумане. Ощущение, что после убийства отца меня выключили и включили только когда я уже стояла на трассе, а Грет увозила скорая.

– Спасибо, сейчас можешь идти. Мы вызовем тебя снова, если что-то понадобится, – всё тот же участливый голос женщины. – Твоя мать сейчас находится в больнице, но скоро её обещают выпустить.

Я поднималась по лестнице больницы, держа Кубика в кармане. Нельзя чтобы кто-то из персонала узнал, что я пронесла сюда крысу. Весь вчерашний день я переживала за маму. Когда её утром под руки уводили врачи, она была совсем никакая. Надеюсь, сейчас она чувствует себя лучше. Спросив у медсестры, где находится нужная палата, я пропетляла по лабиринту коридоров и оказалась у двери.

«Вчера ей вкололи успокоительное, сейчас она в норме», – будничным голосом сообщила медсестра, когда я пришла.

Я помедлила несколько секунд, прежде чем открыть дверь. Что говорить родной матери? Мне просто хотелось её обнять и успокоить. Сказать, что всё будет хорошо. Больше никакого насилия в нашей семье не будет.

Я открыла дверь и первое, что увидела – её пустую койку. Следом бросила взгляд на окна – на подоконнике стоял человек. Солнце светило в глаза, и я видела лишь силуэт. Через секунду до меня дошло, что происходит.

– Мама, нет! – крикнула я, бросившись к ней, но замерла на полпути.

Я боялась подходить ближе. Одно неловкое движение, и она сделает решающий шаг. А там – семь этажей и асфальт, который не оставит от неё живого места.

– Нет, пожалуйста! – ноги подкосились от безысходности, и я упала на её койку.

Мама, стоявшая в одной пижаме на подоконнике и державшаяся за открытое окно, повернулась ко мне.

– Рут? – спросила она. – Рут, это ты?

– Мама…

За последние дни произошло столько плохого, что если я потеряю ещё и маму, мне ничего не останется, как прыгнуть за ней. Три дня назад я сама сидела на рельсах и думала всё это закончить, но я нашла в себе силы двигаться дальше. И сейчас, сидя в её палате в слезах, я молилась всем богам, лишь бы и мама нашла в себе силы.

Через долгие секунды, показавшиеся мне вечностью, она отступила и аккуратно спустилась на пол. Неуверенными и медленными шажками она подошла ко мне, вытянув вперёд руки для объятий. Она села рядом, и мы крепко обнялись.

– Рут, ты жива, – повторяла мама из раза в раз. – Прости меня, прости.

– Всё будет хорошо, мам. Всё закончилось.

Кубик выбрался из моего кармана и заполз мне на плечо. В этот момент кто-то из пациентов истошно заорал:

– Крыса! На девочке крыса!

И мы вместе с мамой истерично засмеялись, глядя на милое невинное существо у меня на плече, которое, наверняка, за последние дни перенесло не меньше стресса, чем все мы.

Жёлтый

Бар «Dreckiger Hans»

11 июня, 16:49

Эмиль не находил места. Он сидел в баре, которому отдал половину жизни. После смерти жены он вкалывал, не жалея сил. Пытался забыться с помощью работы, сделал из этого помещения не только утреннее кафе, но и шумный бар. Музыка, орущая по вечерам из колонок, хоть как-то заглушала его одиночество и мысли о любимой. Его дочь скептически относилась ко всей этой затее, но тем не менее согласилась работать, помогать. Так он хотя бы иногда мог быть спокоен за дочь. Быть уверенным, что она работает в баре, а не рискует жизнью в очередной авантюре.

И сейчас Эмиль сидел в своём кабинете, прекрасно осознавая, что он может лишиться бара. Если Грет привлекут за убийство или соучастие в убийстве, он сделает всё, чтобы вытащить её под залог. А для этого придётся продать это заведение. Продать частичку своей души. Но всё, что было важно для него в тот момент – это Грет. Когда он стоял там, на дороге, из него словно вытащили сердце. В тот момент, когда между пулей и психом неожиданно для всех появилась Грет, облив всех краской с головы до ног, он не мог поверить своим глазам. Он смотрел на мир, как на кадры из фильма. «Этого не может быть. Этого просто не может быть», – твердил он про себя, а ноги сами несли его к раненой дочери. Он подбежал и увидел, как она лежит в луже крови и краски. Эмиль пытался остановить кровотечение, он кричал и звал на помощь. Двое копов, что были на месте аварии, посадили Йохана в машину и вызвали скорую. Эмиль смотрел в глаза дочери, а она кричала от боли, прижимая руку к ране. В её взгляде он видел и сожаление, и раскаяние, и, что было в новинку для него, любовь. И этот взгляд он будет вспоминать ещё долго.