Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— Ты бы знал, каким испуганным выглядишь, когда я смотрю на тебя, — произнесла она голосом, напоминающим тонкий, треснутый фарфор. — Ты боишься меня, мой мальчик. Потому что думаешь, будто это из-за тебя Мю поехала в ту ночь, когда все случилось. И знаешь, что мне известно, как ты отказался поехать с ней, и поэтому она умерла одна в лесу. Ты думаешь, что с таким же успехом мог сам изнасиловать и убить ее. Не важно, кто нанес последний удар. Важно, кто ударил первым. Об этом ты думаешь. Поэтому боишься.

Себастиан уставился на силуэт, чтобы увидеть, не приближается ли тот к кровати, но он неподвижно стоял в дверях, перестав качаться. Слова, кажется, придали слабой фигуре сил.

— Ее не изнасиловали, — тихо сказал он. — Она упала и ударилась головой о камень.

— Тебе не надо бояться, но я говорю так, как говорила, когда ты был маленький, Себастиан. — Мать медленно повернулась к коридору, и на мгновение он различил ее профиль со слабым подбородком. — Ты должен признаться, а не делать вид, что ничего не происходит. Когда ты делаешь вид, будто ничего не происходит, я сержусь. Ты же не хочешь, чтобы я сердилась? Ты ведь все, что у меня теперь осталось. Мы должны держаться вместе.

Голос пропал, когда она закрыла дверь в свою спальню. Себастиан зажег ночник и бессмысленно уставился на коврик в виде рыбки, пытаясь дышать ровно. Прошло неизвестно сколько времени, прежде чем он обратил внимание на звук секундной часовой стрелки.

Осознание того, что хотела от него рука, сжавшая горло, начало обретать форму.

Коврик в виде рыбки скользнул в сторону, обнажая пятно на линолеуме, точно такой же величины, как перед кроватью в Рюдбухольме. Он подумал, что это удивительно и, вероятно, является тем знаком, которого он ждал, сам того не зная.

«Что было сначала: ковер или пятно? — монотонно бубнил он про себя, пока сердце не перестало бешено колотиться в груди. — Что первично, курица или яйцо, ковер или рыба?»

Очнувшись, он решил, что должен искать еще знаки. Для этого ему нужно отправиться в больницу.

Он торопливо оделся, выскользнул в коридор и надел ботинки и куртку. Дверь в комнату Сульвейг была закрыта, однако из-под нее пробивался свет. Он напряженно прислушался, но не смог понять — или мать так глубоко спит, или это его собственное затрудненное дыхание; в этой квартире он не контролировал свое тело.

Как только он вышел из дому, сердечный ритм начал восстанавливаться. Когда его окружил неоновый свет пустых городских улиц, он перестал бежать и выплюнул изо рта привкус крови.

Как он и ожидал, никто не присматривал за человеком с умершим мозгом.

— Ничто, когда-либо совершенное, никогда не будет иметь никакого значения, — бормотал он. — Так зачем же смотреть?

Мю лежала в палате одна, окруженная аппаратами, поддерживавшими в ней жизнь. Желтоватый ночник был милостиво включен для родственников или, может, для ночной медсестры, которая рано или поздно должна совершить обход: проверить вдохи и выдохи респиратора, проконтролировать мониторы, сообщавшие, как себя чувствуют живые мертвецы. «The Living Dead».

Шансы на то, что медсестра появится в течение ближайшего получаса, слишком малы. А через полчаса его уже здесь не будет.

Себастиан взял вялую руку, лежавшую на одеяле, и удивился, насколько она теплая, — поразительно, как врачам удается столь успешно поддерживать в теле жизнь. Они наверняка гордились собой, эти доктора, протянувшие трубки через тело его сестры. Они ведь ничего не знали.

Не знали о границе между жизнью и смертью, о бесконечном страхе и неприкаянности. Не знали, каково это — не найти себе места, потерять право на этот мир, не имея возможности войти в следующий, царство мертвых, потому что другие своим решением привязали тебя за руки и за ноги, чтобы помешать оторваться и освободиться.

Он напомнил себе, что, согласно комиксу, в состоянии пограничного человека есть один особенно мучительный аспект — пограничная страна была интегрирована в обычный мир.

Ему показалось, что это Мю шепчет ему:

— Пограничные люди, эти несчастные, незримы, но каждую секунду вокруг нас — они нас видят, а мы их нет. Поскольку невозможно уловить разницу между обычным умершим и живым мертвецом, даже для самого живого мертвеца, — они постоянно боятся друг друга: неприкаянность рождает страх. Боязнь рождает страх. Страх рождает бессилие. Бессилие рождает злобу, и живые мертвецы кипят от гнева, но не могут никуда его направить, потому что невидимы для всех, кроме себе подобных, и отчаянно боятся друг друга. Они могут выместить свою злобу только на собратьях по несчастью, и нет боязни хуже, чем неведение о чем-то ужасном.

Что первично: ковер или пятно? Нет ничего страшнее бесконечной оторванности от мира.

Он никогда не будет так уверен, как сейчас. Он не сможет жить дальше, если позволит липкому страху встать на своем пути.

Его слабых попыток подготовиться оказалось более чем достаточно: все получилось легче, чем он себе представлял. Когда шум респиратора затих и последний вздох прозвучал как «прощай», он ответил: «Прощай, Мю». Последним знаком стала неожиданная легкость дыхания, и он уверился, что поступил правильно.

Мю покинула пограничную страну и вступила в царство мертвых.

42

2007 год

Беспроводной телефон лежал рядом с ней, на скамейке у стены конюшни. Она не знала, сколько слушает долгие гудки, сигнализировавшие, что линия свободна. И выключила телефон.

Она уже выучила наизусть текст на автоответчике Телля, и на рабочем, и на домашнем телефоне. При желании, подстроившись под его глубокий, мелодичный гётеборгский диалект, она могла довольно точно сымитировать его. «С вами говорит автоответчик Кристиана Телля. К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону…» Но стоит ли развивать этот талант?

Руки, державшие телефон — это излучавшее зло орудие пытки, вокруг которого она ходила кругами в последние дни, — покраснели от мороза и стали сухими. Она медленно натянула варежки и постаралась собраться с силами, чтобы заняться необходимыми делами в конюшне: нужно вычистить денник. Нужно вычистить Лукаса. Нужно смазать сбрую.

«И вот опять я тут сижу», — подумала она. Из глаз покатились сердитые слезы. Она обещала себе, что никогда больше не будет заниматься самоуничижением. С уходом Мартина она не позволила дому стать символом их неудачного совместного предприятия. Вместо этого она придерживалась мысли, что Глэнтан символизирует ее новую жизнь сильной и самостоятельной женщины.

Дом, лошадь и кошка, символы деревенского быта, предъявляли свои требования, достаточно высокие, чтобы не дать ей увязнуть в боязни остаться одной и нелюбимой, и весьма незначительные для сохранения недавно обретенного спокойствия без стресса и чувства собственной неполноценности. Хотя спады настроения периодически повторялись — чаще всего они возникали от беспокойства о доме, разрушавшемся все сильнее, — она была довольна своим существованием.

Именно поэтому Сейя и проклинала Кристиана Телля. Он не только вытащил на свет божий ее демонов, но и бросил ее. Оставалось лишь осознать, что так оно и есть. Он два дня не отвечал на телефонные звонки и не перезванивал ей, хотя она оставила множество сообщений.

Желание набрать его номер появилось снова, а ведь в последний раз она звонила всего пять минут назад. Сейя вздохнула: так не пойдет. Она взрослая женщина и понимает, что от любовной тоски в общем-то не умирают. Нужно вести себя соответственно.

Ее не покидали мысли о расследовании, которое вел этот изменник и в ходе которого они, собственно, и столкнулись. Она чувствовала, что никакая прогулка не прервет подключенный к ее нервной системе электрический ток.

В запертом ящике секретера, унаследованного от старика Грена, лежала папка с распечатками фотографий из Бьёрсареда. В первые дни, еще пребывая в шоковом состоянии, она каждую минуту пыталась ответить на вопрос, что делать с воспоминаниями, внезапно ее одолевавшими.