Замерзшее мгновение - Седер Камилла

— Когда вы заявили в полицию?

— Через два дня, двадцать восьмого декабря.

— Вы не помните, кто стоял перед вами или сзади вас в очереди в кассу? Может, кто-то подходил к вам излишне близко?

Шёдин решительно покачал головой.

— Я уже думал об этом, поскольку мне, естественно, было интересно, кто решился стянуть бумажник у меня из-под носа, но… не помню ничего особенного.

— Может, вы помните, в какую кассу стояли?

— Да, это самая дальняя касса от входа. Я еще вернулся и спросил кассиршу, не находила ли она мой бумажник. Она, естественно, его не видела.

— Хорошо.

Телль встал и протянул Шёдину руку.

— Я посмотрю ваше заявление. В остальном мы закончили.

Марк Шёдин сидел еще с минуту. Он снял очки, протер и только потом без спешки покинул допросную вместе с Теллем.

— А каковы перспективы вернуть мой бумажник? — смиренно спросил он.

— А вы сами как думаете? — ответил Телль и оставил аудитора на произвол судьбы или, точнее говоря, передал в руки секретаря, который помог ему найти выход.

Именно это он и предполагал — удостоверение личности украли. Вероятность того, что убийца взял напрокат «чероки» в Ульрицехамне, увеличивалась, и следовало работать в этом направлении.

Он заглянул в комнату Гонсалеса.

— Немедленно распорядись доставить сюда джип из Ульрицехамна для технического обследования.

Гонсалес начал набирать номер «Юханссон и Юханссон», а Телль услышал, что в его комнате звонит телефон.

Определитель показал номер Сейи Лундберг, и он немедленно вспомнил изучающий взгляд Остергрен утром. Черт, он забыл свое обещание зайти к шефу сразу после встречи, и теперь Остергрен еще больше заинтересуется, почему Телль ее избегает. Он ведь избегал ее. Телефон замолчал.

Один пропущенный вызов.

Иногда в жизни приходится делать выбор — убеждал он себя. Единственный правильный выбор в ситуации, когда он рисковал потерять репутацию на работе, — закончить отношения с Сейей Лундберг, которые только начались. На самом деле это был не правильный, а единственно возможный выход. Поскольку, как уже было сказано: если он потеряет работу, что у него останется?

С тяжелым сердцем он направился к кабинету Эстергрен и узнал от секретаря, что та уже ушла домой. Он почувствовал явное облегчение, хотя просто смешно, ведь завтра проблема никуда не уйдет.

Избежав трудного разговора с Эстергрен, он понял, что готов прослушать сообщение Сейи: «Я пытаюсь заниматься перед экзаменом, но мысли все время возвращаются к тебе. Я сдаюсь и звоню, потому что ты, похоже, не позвонишь никогда. Я решила, что мне уже поздно играть в неприступность — на самом деле я не такая».

Ее голос прервался, оставив болезненную пустоту. Телль стер сообщение.

41

1995 год

Пока он не увидел ее на лестнице — ненакрашенную, лохматую, страшную, как Баба-яга, — мысль о Сульвейг вызывала у него желание загнать иголки в мозг, только бы не думать о ней.

Он представлял себе, что будет скрываться годами, а потом, лет через двадцать, они случайно встретятся на улице. Только так она могла присутствовать в его сознании. В мыслях он представлял, что ему двадцать пять, он в бежевом летнем костюме, позволяющем ему излучать уверенность, которая, как он думал, приходит с возрастом. Почему-то эта сцена всегда происходила в Вилластадене, рядом с одним из входов в парк Аннелунд. Он берет ее узловатые серые руки в свои, а она шепчет: «Я потеряла тебя из-за своей глупости, Себастиан. Позволь мне не потерять тебя вновь».

И он, конечно же, простит ее. В одной из версий она говорила: «Я искала тебя по всему миру», — но это было уже совсем невероятно. У Сульвейг ни за что не хватило бы сил проехать по миру, да и единственным местом, где он мог спрятаться, сбежав, была квартира Брассе. Из всех его знакомых только Брассе имел свою квартиру.

Если бы он пошел к Кристеру, мама Кристера позвонила бы Сульвейг уже на следующий день. Кроме того, мама Кристера, да и любая другая мама тоже, не позволила бы ему прийти с рюкзаком и остаться жить.

Учитывая, что существование квартиры Брассе не было тайной, Сульвейг стала бы искать в первую очередь у него, и ей не требовалось для этого обойти весь мир. Реши она искать его, как решала в его мечтах.

И она действительно решила. Она нашла его. Как бы ни был тяжел груз его вины, все равно отыскала. Необычайно теплая энергия заструилась по его телу, и он вдруг понял, что до сих пор мерз. Он не знал сколько, но когда усталая баба-яга посмотрела на него, ему странным образом показалось, как будто он сел в горячую ванну после похода на лыжах в метель.

— Что ты здесь делаешь? — все равно сказал он, чтобы удостовериться, не будет ли она обвинять его в убийстве и не бросит ли бомбу в засранную однокомнатную квартирку Брассе.

— Они заставили меня подумать, прежде чем я приму решение, — тихо произнесла Сульвейг. Она выглядела как ребенок, такая худая в этих грязных, вытянутых на коленках лосинах и светло-желтой длинной вязаной кофте, плоско лежавшей на груди. На ногах у нее были кроссовки, когда-то белые, тонкие резиновые подошвы которых практически полностью стерлись. Даже морщины на лице, за клочьями серых волос, не позволяли ей выглядеть как женщина средних лет.

— Ты, наверное, до смерти замерзла, — показал он на ее ветровку и кроссовки.

— Они заставляли меня подумать, — снова произнесла она, — хочу я отключить Мю или нет.

Голос стал выше и сорвался на фальцет. По лестнице разнеслось эхо. Он услышал, как внизу открылась входная дверь и кто-то стал подниматься.

— Ты зайдешь или как? — спросил он, обрадовавшись, что Брассе нет дома. Сульвейг с неожиданной решимостью вошла в маленькую прихожую. Она стояла так близко, что он чувствовал ее дыхание — леденцы от кашля и какой-то химический запах. Она так сильно стиснула его руку, что остались синяки в форме ее пальцев.

— Они думают, что я убью собственную дочь. Они ничего не знают. Обо мне. О Мю. Я сказала, что не буду думать об этом. Но они хотели, чтобы я поехала домой и подумала. Они сказали, что только я могу решить.

— Она ведь на самом деле уже мертва, мама. Ведь ее мозг умер, — сказал Себастиан.

Он не успел среагировать — так молниеносно она выпустила его руку и дала ему пощечину; щеку будто обожгло огнем. Сульвейг зарыдала и бросилась ему на шею. Запах леденцов от кашля сменился запахом маминых волос. Он не был ни плохим, ни хорошим, этот запах — просто мамины волосы. Она рыдала.

Он закрыл глаза и выдавил пару слезинок.

— Теперь мы должны бороться, Себастиан, — сказала она.

Ее волосы попали ему в рот. Вдруг он вспомнил, как назывался комикс: «The Living Dead». «Живые мертвецы».

Он снова переехал домой.

Ночью Сульвейг пришла к нему в комнату. Раньше она никогда этого не делала.

Он спал без сновидений, но проснулся в панике, с ощущением, будто чья-то рука сжимает его горло и не дает дышать. Это не могли быть руки Сульвейг, потому что она находилась в дверях, в другом конце комнаты. В коридоре горела лампа. С кровати, стоявшей в темном углу, Сульвейг казалась просто силуэтом: длинные волосы свисали над узкими плечами, как кучки травы.

Он попытался выровнять дыхание и обещал себе впредь спать со светом. Он еще не знал, как вести себя с Сульвейг, осуждает ли она его. Сидит ли на лекарствах. Полностью ли она все понимает.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

На этот раз она не ответила, просто стояла и, кажется, покачивалась. Словно в комнате дул ветер, а ей не хватало сил противостоять ему. На мгновение он подумал, что она пьяна.

— Мама, — снова сказал он и услышал, насколько просителен его голос. Себастиан ненавидел просительный голос. Он хотел встать, подойти к ней и почувствовать, что давно уже не беззащитный ребенок. Напомнить себе, что перерос ее на голову, быть более защищенным, одетым. Увидеть ее лицо. — Мама.