Замерзшее мгновение - Седер Камилла
Себастиан понял, что полицейские наверняка смотрели на его мать как на истеричную дуру. Он к этому привык. Однажды случайно услышал, как владелец их дома назвал Сульвейг пациенткой психушки с восьмого этажа. Мужик забыл нажать кнопку блокировки разговора на своем телефоне. В тот раз Сульвейг вбила себе в голову, что под полом живут крысы, и заставила позвонить Себастиана, подозревая, что секретарь нарочно не переключает ее звонки на шефа.
Себастиана не особенно трогало, что люди пренебрежительно отзываются о его матери.
Они не сказали, сыграло ли здесь какую-то роль твердое убеждение Сульвейг, но полиция приняла решение о розыске Мю, исходя из версии, что с ней произошло несчастье.
Они успели побеседовать с организаторами вечеринки в клубе. Те по памяти перечислили всех участников этого закрытого мероприятия — никаких списков, естественно, не было, — назвав имена лишь некоторых находившихся там персон. Только нескольким из указанных лиц позвонили и попросили вспомнить, не видели ли они на вечеринке такую-то девушку и не слышали ли что-либо о ее планах после ухода из клуба; не заметили ли, с кем она разговаривала. Больше ничего сделать не успели.
Поиски в окрестностях клуба прекратились в тот же день, когда и были начаты, поскольку Мю обнаружили в паре километров от клуба. Она лежала открыто, всего в тридцати метрах от дороги, и собаки сразу нашли ее. Велосипед с проколотым колесом валялся в канаве.
На второй день к ним домой пришли другие полицейские — два констебля, пожилой мужчина и молодая женщина. У женщины-констебля сочувствие, кажется, было высечено на лице. Словно она раз и навсегда среди нескольких выражений выбрала именно это.
Он тогда подумал, что Мю мертва.
— Она не умерла, госпожа Гранит, — сказал мужчина. — Но у нее сильное охлаждение и она находится без сознания. Вы должны быть готовы к худшему.
Себастиан подошел на цыпочках, когда Сульвейг закрыла за собой дверь ванной и оттуда понеслись тягучие вопли, которые он с детства ненавидел. Пожилой констебль вздрогнул и закашлялся, вдруг увидев Себастиана, стоящего в дверях гостиной.
— Она ударилась головой и находится без сознания, она… неизвестно, придет ли она в себя.
Полицейские не оставили Себастиана в квартире, хотя он молча вцепился в дверь своей детской и отказывался идти. Теперь он сидел в приемном отделении с приглушенным зеленоватым светом, чувствуя на своих плечах тяжелые руки врача — словно тот хотел удержать его, если он надумает сбежать. Себастиану очень хотелось сбежать.
— Она упала и ударилась головой о камень, — объясняла женщина, державшая за руку Сульвейг.
Врачей, как и полицейских, было двое: немолодая женщина и мужчина, про которого только через несколько лет можно будет сказать, что он достиг среднего возраста. Себастиан не разобрал его имя.
— У нее сильное переохлаждение из-за того, что она так долго лежала на морозе, и большая потеря крови из-за раны на голове.
Врач пыталась донести эти слова до сознания собеседников, прежде чем продолжить, но женщина напротив нее оставалась полностью безразличной. Лицо было пепельно-серым, она почти не мигала. Лишь двигающийся мускул под левым ухом показывал, что она ритмично сжимает зубы. Это движение было единственным признаком жизни.
— Она жива в том смысле, что у нее бьется сердце, но мозг не функционирует.
Врач подвинула стул ближе к Сульвейг, и они соприкоснулись коленями. Сульвейг вздрогнула. От режущего звука металлического стула по полу у Себастиана потемнело в глазах.
— Ее мозг никогда больше не будет функционировать.
Врач-мужчина обнял Себастиана за плечи и привлек к своей груди и животу. От него пахло туалетной водой и немного — дезинфицирующим средством.
— Вот так, вот так, — сказал он и повернул голову Себастиана щека прижалась к зеленому халату, а нос уткнулся в подмышку. Себастиан почувствовал запах пота.
Он вырвался, и его стошнило на брюки Сульвейг. Он не успел посмотреть, попал ли на женщину-врача, и выбежал из приемной.
— Я же сказал, что хочу остаться дома, — бормотал он, несясь по коридору. — Я же сказал, что не хочу с ними ехать.
Оказавшись в зале ожидания где-то в глубине огромной больницы, после того как бежал сломя голову по коридорам, спускался и поднимался по лестницам, Себастиан наконец-то немного успокоился. Его привлекло отсутствие в этом зале ожидания дневного света. Лампы в темных углах еще не зажгли… У него не было сил смотреть кому-то в глаза.
Он опустился на зеленый, в катышках диван и стал ждать, когда появятся слезы. Они не появлялись. Глаза были болезненно-сухими и горячими, как при высокой температуре. Сердце билось неровными толчками. Он схватил какой-то журнал и положил его на колени как защиту, чтобы взгляд не блуждал, за что-то зацепившись.
В поле его зрения появилась фигура в белом — молодая женщина с забранными в хвост волосами. Она склонила голову набок и заговорила с ним, ее лицо выражало беспокойство. Шум в ушах то усиливался, то пропадал. Он напрягся, пытаясь понять ее слова — не потому, что его это интересовало, просто чтобы не показаться сумасшедшим, — но не сумел ничего уловить. Комбинации ничего не меняющих слов.
Он поднялся, оставив озадаченную женщину. Быстрыми шагами пошел по коридору к вращающимся дверям и лифтам, которые могли доставить его в другие части больницы — например, на тот этаж, на котором сейчас предположительно лежала его мама. Она накачана лекарствами и наверняка привязана к кровати, по крайней мере первое время, пока успокоительное не начнет действовать. Она вполне могла задушить кого-нибудь из докторов, и Себастиан подумал, что даже в ситуации, при которой любой нормальный человек был в праве кричать и сходить с ума, она не могла держать себя в рамках. Ее сумасшествие, как обычно, переливалась через край. Пределов не существовало. В конце концов им все равно придется запереть ее в отделение для буйнопомешанных.
Или же он мог выбрать этаж, на котором лежала Мю. Она выглядела как спящая или как мертвая, но это не было ни то ни другое.
Он вдруг вспомнил комикс, который как-то читал. Наверное, это было очень давно, поскольку он с трудом разбирал слова в рамках и, когда уже совсем не получалось, довольствовался тем, что разглядывал картинки: грубо набросанные фигуры, яркие цвета. Комикс был про мужчину, которого пытались зарезать; он выжил, но впал в кому. Находясь без сознания, он плавал между жизнью и смертью и пребывал в особой стране: переходной. Большинство людей, мгновенно умирающих от инфаркта или удара об асфальт, выбросившись из окна, успевают лишь краем глаза заметить эту страну и потом думают, будто им просто показалось, — в смысле, если вообще есть какое-либо «потом».
Люди-призраки, населяющие переходную страну, особенные: не знающие покоя, лишенные корней. Временные. Сейчас Мю была одной из них, находилась в изгнании.
«Отпустите их, — пришла ему в голову мысль. — Избавьте призраков от их страха — вот самое гуманное, что можно сделать». Он считал, что именно в этом заключался смысл комикса, если в комиксах вообще есть какой-то смысл.
К нему приблизился еще один человек в белом халате и попытался встретиться с ним взглядом.
— Я жду свою бабушку, — сказал Себастиан, и прозвучавший голос был абсолютно чужим.
Разве нельзя побыть в покое? Он почувствовал, как в душе снова нарастает паника. Белый халат кивнул, казалось, не слишком удовлетворенный ответом. Он собирался что-то спросить, но в этот момент пейджер у него на поясе запищал и он, не сказав ни слова, быстро пошел прочь.
Себастиан вдруг испугался: может, врачи матери ищут его по зданию? Может, персоналу больницы разослали сообщение. «Увидев нервного некрасивого пятнадцатилетнего юнца в джинсовой куртке, джинсах, красной кофте с капюшоном, с угревой сыпью, приведите его в психиатрическое отделение к матери и двум ее врачам».
Его переполнил гнев из-за фальшивой заботы, которая лишь частично скрывала обвинения: они все равно явно виднелись в глазах добрых самаритян. Это касалось их всех: теток из социальной службы, врачей, кураторов, учителей — их фальшь была враждебной. Их презрение к Сульвейг, не умевшей справиться со своими детьми и самой разгрести свое дерьмо, за то, что все у нее трещало по швам и она выносила сор из избы, не исключало презрения этих людей и к нему самому — к нему, у которого отсутствовали все естественные инстинкты защитника своей сестры.
