Монс Каллентофт - Осенний призрак
— Я поеду в Середчёпинг и поговорю с мамой Ясмин Сандстен, — предлагает она.
— Середчёпинг? Вы с Харри можете отправиться туда завтра утром, — соглашается Свен.
— Мне надо поговорить с тобой, Форс.
У Свена Шёмана холодный, официальный голос. Они с Малин поднимаются по лестнице в его кабинет, после чего Свен закрывает дверь и приглашает ее сесть. На белой столешнице красуются резные деревянные чаши. Малин знает, что Свен изготовил их собственными руками.
Свен садится за письменный стол, а Малин напротив. Она смотрит на хорошо знакомое ей лицо, испещренное морщинами, ставшими еще глубже с тех пор, как Шёман начал сбрасывать вес, и словно не узнает его. «Он стал каким-то чужим, — замечает про себя Малин. — Весь мир стал мне чужим».
«Свен выглядит смущенным, он решил поговорить со мной, он беспокоится за меня. Не надо так обо мне заботиться, Свен. У меня достаточно своих забот, будь добр, оставь меня в покое».
— Как ты себя чувствуешь?
— Я чувствую себя хорошо.
— Я в этом не уверен.
— Я хорошо себя чувствую, поездка была прекрасной.
— То есть тебе было хорошо?
— Да.
— Позагорала немного?
Малин кивает.
— И встретилась со своими родителями?
— Я видела их, у них все замечательно.
— Я беспокоился и беспокоюсь за тебя, Малин. Ты знаешь это.
Она вздыхает.
— Со мной все в порядке. Просто сейчас слишком много всего навалилось. Мы с Янне разъехались, и я никак не могу успокоиться.
Свен смотрит на нее.
— А алкоголь? Ты пьешь слишком много, это видно по тебе. Ты…
— Это под контролем.
— Сомневаюсь. Я вижу и слышу совсем другое.
— Кто-то распускает сплетни за моей спиной? Тебе кто-нибудь что-нибудь говорил? Кто?
— Никто и ничего. У меня есть глаза.
— Харри? Янне? Неужели он способен…
— Успокойся, Малин. Возьми себя в руки.
Голос Свена становится строгим, а потом они оба замолкают. Малин знает, что Шёман еще не закончил. Что же он еще хочет ей сказать? Ведь я никогда не приходила на работу пьяной. Или все-таки приходила?
— Харри сказал что-нибудь?
— Нет, у меня есть свои глаза.
— И что?
— Будь осторожней, Малин, и внимательней за рулем. Пусть Мартинссон водит машину. Держи себя в руках. Ты должна справиться.
— Я могу идти? — спрашивает Малин.
— Если хочешь, — отвечает Свен. — Если хочешь.
43
— Мама.
— Туве? Я звонила тебе.
— Я была в школе.
«Сказать ли ей, что я тоже была там? Обрадуется? А может, наоборот, огорчится, что я не вошла?»
— Ты приедешь вечером? Получила мое сообщение?
— Я собираюсь в кино.
— Ты не хочешь узнать, как там бабушка и дедушка?
— Как они?
— Хорошо, Туве.
— О’кей.
— Ты поедешь домой после кино? Ты должна. Я хочу увидеть тебя, понимаешь?
— Сеанс закончится поздно. Может, будет лучше, если я поеду к папе на автобусе?
— Я приготовлю бутерброды.
— Но все мои вещи у папы. Я ведь теперь там живу.
— Решай сама.
— Может, завтра, мама…
— Но ведь ты можешь жить и со мной. Раньше это у нас получалось.
Туве молчит.
— Я должна умолять тебя, Туве? Ты можешь приехать?
— Пообещай, что ты не будешь пить, если я приеду.
— Что? — возмущается Малин. — Да, я пью иногда, ты это знаешь.
— Ты пьешь слишком много, мама, ты это понимаешь? Ты больна.
Туве заканчивает разговор, а в ушах Малин эхом отдаются ее последние слова. Она не хочет их слышать, мотает головой, словно пытаясь вытряхнуть их из себя, чтобы услышать другой, ласковый голос, зовущий ее в тот мир, где ей не нужно лгать своей дочери в попытке обмануть саму себя.
И она снова видит чудовище, склонившееся над Туве, чтобы убить ее. Оно поворачивается к Малин и шепчет, улыбаясь: «Я дам тебе то, что ты хочешь». В этот момент Форс понимает, что она пьет по уважительной причине, что любой запил бы на ее месте, пережив то, что она, когда жизнь Туве висела на волоске. И Малин создает теорию, оправдывающую предательство, совершенное по отношению к самой большой своей любви. Опьянение — это мир без тайн, без страха, это комната без углов, в которой бродит ласковая черная кошка, никогда не выпускающая когтей.
«Посмотри на меня. Пожалей меня», — шепчет ей внутренний голос. Малин хочется разорвать саму себя на куски, но вместо этого она наливает себе стакан текилы.
Где я?
Форс стоит у дверей полицейского участка и думает, куда ей идти. Она вглядывается в темноту, где мутно-бежевое здание казарм кажется серым и в свете уличных фонарей дождевые капли похожи на осколки мутного стекла. Семь часов. Она задержалась на работе, составляя отчет о поездке на Тенерифе.
Малин достает мобильник и нажимает кнопки.
Он отвечает после третьего сигнала:
— Даниэль Хёгфельдт.
— Малин.
— Я вижу на дисплее.
— Даниэль, — начинает она, — ты ведь знаешь, как это бывает…
— Ты хочешь со мной встретиться? — обрывает он ее.
— Да.
Двери раздвигаются, и трое мускулистых коллег в форме выходят из здания полицейского участка, кивая Форс на прощание.
— Меня не надо упрашивать, — отвечает Даниэль. — Ты можешь подъехать ко мне через полчаса?
— Да.
Заканчивая разговор, Малин чувствует на себе руки Даниэля Хёгфельдта.
А ровно через тридцать пять минут она уже лежит в его постели в квартире на Линнеегатан, вцепившись в металлическую спинку кровати. Он берет ее, а она кричит. У него теплое и твердое тело, чужое и в то же время хорошо знакомое.
«Он как будто бьет меня кнутом, — думает Малин. — А его руки словно колючая проволока на моей спине». Ей хочется кричать: «Быстрее, черт! Глубже, медленнее, грубее!» И Даниэль, словно читая ее мысли, с каждым разом все сильнее прижимает ее к кровати, царапая ногтями затылок. Малин чувствует, как его пот, словно холодный дождь, проникает сквозь ее кожу, в плоть, в кости, в душу.
Не сдерживай себя.
Взорвись.
Она не помнит себя от боли и счастья. Лица маленьких змеенышей исчезают в темноте.
Малин и Даниэль лежат на серой простыне друг возле друга, в темноте она видит контур его тела на фоне спущенных жалюзи. Он говорит. Голос у него спокойный и ясный, твердый и теплый. Она пытается собраться с мыслями спросонья, отвечая на его вопросы.
— Итак, вы разъехались?
Малин слышит, как она почти беззвучно, шепотом отвечает Даниэлю:
— У нас ничего не получилось. В конце концов, я его ударила.
— Ничего и не могло получиться. На что ты надеялась?
— Не знаю.
— А что с вашим расследованием? Нашли что-нибудь? На вашем месте я бы занялся Гольдманом.
— Не надо об этом, Даниэль.
Малин слышит его хриплый смех. Ей хочется подвинуться к нему ближе, положить на него руку. Но его как будто нет рядом. Или это сама близость стала вдруг для нее невозможной?
— Может, продолжим? — Даниэль кладет руку ей на бедро, но Малин этого будто не замечает. Ей кажется, что журналист говорит не то, что хочет на самом деле, что ждал ее ради чего-то другого. «Разве не ради того, чем мы только что занимались?» — мысленно спрашивает себя Форс.
Она поднимается с постели, одевается, а Даниэль не спускает с нее глаз.
— Ты уходишь?
Идиотский вопрос.
— Что же мне здесь делать?
— Но ты можешь остаться. Я приготовил бы бутерброды, если ты голодна. Ты выглядишь усталой, сейчас тебе нужен кто-то, кто заботился бы о тебе.
— Твоя болтовня, Даниэль, — последнее, в чем я сейчас нуждаюсь.
— Иди, что ж. «Гамлет» наверняка все еще открыт.
— Закрой рот, Даниэль, ради бога, закрой рот.
Сакариас Мартинссон задирает юбку Карин Юханнисон, снимает с нее белые нейлоновые чулки и на руках доносит ее до скамейки из нержавеющей стали в подвальном помещении Государственной криминалистической лаборатории. Карин ложится на спину и раздвигает ноги. И Харри берет ее, дыша ее сладковатым запахом, погружаясь в ее влагу. Она стонет. «Который это раз, десятый или двадцатый?» — спрашивает себя полицейский.
Гунилла дома. Она ждала Харри к ужину, когда он позвонил и предупредил, что задерживается на работе и дома будет не раньше одиннадцати.
Мартинссон старается не думать о том, как сейчас дома, на кухне, Гунилла ужинает в одиночестве, но эта картина не выходит у него из головы.
Как-то раз прошлой осенью Сакариас пришел к Карин по одному делу и задержался. Она повела его в подвал, в лабораторию, чтобы кое-что показать, и тут все случилось. Потом они оба тосковали, и сегодня Карин снова позвала его. Сначала он взял ее на руки и положил на пол. Она была теплая, размякшая и податливая. «У меня вспотел затылок, — шептала она ему. — Поцелуй меня в затылок».
