Эндрю Пайпер - Демонолог
Я хочу возразить подруге – что это происходит с ней только потому, что мы наконец вылезли на солнце после долгой езды по шоссе и что она все равно умирает, прямо сейчас, в этот самый момент, когда ей вспомнилось такое почти забытое наслаждение, – но она права, и сейчас не время для пустых утешений. А затем, когда я уже собрался было залезть в багажник и достать оттуда полотенце, украденное вчера вечером из мотеля после поспешного и незавершенного вытирания самого себя, О’Брайен хватает меня за руку:
– Мы запросто можем проиграть. Ты это понимаешь, не так ли?
– Эта мысль никогда меня не покидала.
– Я что хочу сказать… То, что нам противостоит… оно сильнее нас, Дэвид. Оно древнее-предревнее, оно существовало еще до начала времен, и оно почти всеведущее. А мы кто такие?
– Парочка книжных червей.
– Отличное определение. Черви, которых ничего не стоит раздавить.
– Это ты так говоришь для придания нам бодрости? Если да, то, увы, это не сработало.
Вместо того чтобы рассмеяться, подруга лишь еще крепче сжимает мне запястье.
– Я тоже слышала некий голос, – говорит она. – Это началось после твоего возвращения из Венеции, но в последние несколько дней, пока мы ехали по шоссе – да даже в последние двадцать четыре часа, – он стал звучать еще четче и понятнее.
– И это…
– Нет, это не Безымянное. Это что-то доброе, несмотря ни на что. И хотя я и называю это голосом, он ничего мне не говорит. Он меня просвещает. Это звучит странно, я понимаю, но это единственный способ определить его действия.
– И что он тебе сообщает?
– Что можно все превозмочь, если ты не одинока. – Элейн целует меня в щеку и вытирает мокрый след, оставшийся у меня на коже. – Дьявол – или тот, о котором мы говорим, – не понимает твоих чувств по отношению к Тэсс, – говорит она едва слышно, почти шепотом. – Сам-то он полагает, что понимает, что такое любовь. Он прочитал все написанные стихи, всех поэтов. Но это всего лишь притворство. И в этом наше – очень незначительное – преимущество.
– Это тебе этот твой голос сообщил?
– Более или менее.
– А он, случайно, не подсказал, как нам следует им воспользоваться, этим очень незначительным преимуществом?
– Нет, – говорит моя собеседница, после чего сползает с капота, вся дрожа, и подставляет себя палящим лучам солнца. – Пока что он ни единым звуком не высказался на эту тему, мать его так.
Начальная школа в Джупитере – это низкое здание из желтого кирпича с влажным звездно-полосатым флагом, свисающим с флагштока в зоне высадки детей («ОСТ. НЕ БОЛЕЕ 5 МИН., НАРУШИТЕЛИ БУДУТ УБРАНЫ ЭВАКУАТОРОМ»). Идеальная, стандартная картинка нормальной американской жизни. А сейчас это к тому же – и в более значительной мере – отличный фон или задник для телерепортеров с их торопливыми, захлебывающимися сообщениями о непонятных, необъяснимых ужасах. Например, о каком-то чужаке со спортивной сумкой. О прощальной записке жертвы хулиганского нападения. О похищении ребенка, шедшего домой после школы.
Но есть здесь и кое-что немного другое. Нечто такое, что вообще не имеет объяснения.
На улице стоит парочка фургонов местной телевизионной службы новостей, хотя сперва, когда мы прижимаемся к обочине, мы не видим никаких телекамер. Но потом раздается школьный звонок. Одновременно распахиваются все двери, и оттуда выскакивают дети, изможденные и опустошенные целым днем, заполненным увещеваниями психологов-успокоителей и мрачными, наводящими тоску общими собраниями в гимнастическом зале, истерзанные конкурирующими командами телевизионщиков, которые появляются отовсюду и ниоткуда, проскальзывая мимо родителей, с нетерпением дожидающихся своих детишек, и потрясая микрофонами перед их лицами.
Какое сегодня настроение в школе?
Как вы относитесь к случившемуся?
Как справляетесь с создавшимся положением?
Вы знаете ребят, которые это сделали?
И наполовину испуганные, наполовину надуманные, переигранные ответы:
– Это было как в кино.
– Тут многие так делают.
– Да это были обычные, нормальные ребята!
Мы пересекаем улицу и присоединяемся к шевелящейся толпе. Я подхожу к девочке лет восьми-девяти на вид и присаживаюсь, принимая позу бейсбольного кэтчера, которая должна означать, что я дружески настроенный взрослый. А еще это поза мудрого, все понимающего копа. И девочка ведет себя так, как приучена это делать. Подходит прямо ко мне, как будто я уже показал ей полицейский значок.
– Меня зовут офицер Аллман, – говорю я. – Хотел бы задать тебе парочку вопросов.
Школьница бросает взгляд вверх, на улыбающуюся ей О’Брайен.
– О’кей, – говорит она.
– Ты знаешь тех ребят, которые побили своего одноклассника?
– Ага.
– Можешь напомнить мне, как зовут этого избитого парнишку?
– Напомнить?
– Ну да, – говорю я, хлопая себя по карманам, вроде как в поисках куда-то засунутого блокнота. – У меня память уже не такая, как раньше.
– Кевин.
– Кевин, а дальше, моя милая?
– Кевин Лилли.
– Точно! А теперь вот что. Ты помнишь, как зовут тех ребят из твоего класса, которые побили Кевина? Помнишь, они еще говорили о мальчике по имени Тоби?
Девочка сплетает пальцы рук и поднимает их на уровень талии. Жест стыда.
– Все говорили с Тоби, – сообщает она.
– Какой он был из себя?
– Такой же, как мы. Но другой.
– Какой другой? Чем другой?
– Он был ничей. Он не ходил в школу. Он делал что хотел.
– А что еще?
Девочка задумывается:
– От него немного странно пахло.
– Да неужели? И чем?
– Как чем-то, выкопанным из земли.
У нее раздуваются ноздри при воспоминании об этом запахе.
– Он тебе что-то говорил?
– Да.
– Что-то плохое?
Она прищуривается:
– Нет. Но от этого становилось плохо.
– Ты можешь вспомнить хоть одну вещь, о которой он тебе говорил?
– Не совсем. Не могу, – отвечает эта юная свидетельница, и ее руки замирают от усилия найти в памяти подходящее слово. – Это вроде как он вообще не говорил. Или как будто я сама с собой разговаривала.
Малышка снова смотрит на О’Брайен. И начинает плакать.
– Эй, эй, не надо! Все в порядке, – говорю я, протягивая руку, чтобы ее поддержать. – Это не…
– Не трогайте ее!
Я оборачиваюсь и вижу мужчину, идущего ко мне большими шагами через школьную лужайку. Крупный, разъяренный мужик в рубашке с гербом «XXXL Майами Долфинс». Бирюзовая ткань трепещет под его размахивающими руками.
– Не надо… – начинает Элейн, но не заканчивает фразу. Да и как ее закончить? Не надо сворачивать челюсть моему приятелю?
Девочка бежит к отцу. Он останавливается, берет ее на руки и нависает надо мной. К этому времени кое-кто из родителей и детей уже смотрит в нашу сторону и даже подходит поближе, чтобы было лучше видно.
– Вы кто? – спрашивает он меня.
– Репортеры.
– Откуда?
– Из «Геральд», – вступает О’Брайен.
Мужчина оборачивается к ней, потом обратно ко мне.
– Я уже беседовал с одним парнем из «Геральд», – говорит он. – И это означает, что вы двое – гнусные лжецы.
Мы не спорим с ним по этому поводу. Моя подруга не в том состоянии, чтобы предупредить то, что должно произойти дальше, а я не могу придумать, как мне подняться на ноги, выпрямиться и достаточно быстро выбраться из зоны поражения ногами или кулаками разгневанного отца, чтобы избежать его ударов. И мы все трое замираем во взаимном принятии неизбежного.
Именно в этот момент я понимаю, что ошибся по поводу причин ярости этого мужика. Он злится не на нас, не на то, что мы разговаривали с его дочерью. Он вообще, в сущности, не злится. Он напуган до потери сознания тем, что его дочь рассказала ему о Тоби, о ребенке, которого не существует. О мальчике, который говорил ей и ее одноклассникам, чтобы они начали мечтать и видеть сны о самых гнусных вещах, которые они могли бы проделать, а потом осуществить эти фантазии на самом деле.
– У меня пропала дочь, – говорю я этому мужчине, достаточно тихим голосом, чтобы меня слышали только он и его ребенок. При этих словах он замирает еще более неподвижно, чем прежде. – Я разыскиваю свою маленькую дочку.
Что-то в выражении его лица подсказывает, что он не только поверил мне, но еще и понимает, что мои поиски имеют какую-то связь с этим Тоби и избитым мальчиком. А еще с тем, чего он совершенно не понимает, с тем, что вломилось в его прежде такой неплохой мирок обычного жителя Флориды. Он воспринимает это, хотя и не понимает до конца, не понимает даже приблизительно. И поэтому еще крепче прижимает к себе дочь и отступает назад.
Это дает мне возможность вернуться обратно к «Мустангу». О’Брайен следует за мной, отстав на полшага. Выражение лиц родителей и детей, а также снующих повсюду репортеров свидетельствует о том, что они воспринимают наше отступление с чувством удовлетворения и даже благодарности, свойственным людям, отлично понимающим, что, как бы скверно ни обстояли дела у нас, они обстоят совсем не так скверно, как у них самих.
