Алла Авилова - Откровение огня
Бледный, как поганка, противный парень, допрашивавший Линникова, скривился и сказал двум другим, сидевшим рядом:
— Видали, за книгой гнался! Аль книгоед?
Те заржали.
— Да правда это. Книга эта… — Степан запнулся, поймав себя на том, что чуть не проговорился об опасных науках, — …память для меня… от матери, — неловко кончил он.
— Маму, значит, любишь. Ах ты, мой маленький! Мама говорила, «книжки читай», — издевался «поганка». Он достал из кармана нож и приставил его к переносице Степана. — Значит, читать любишь? Тогда надо глазки беречь. Говори, куда и зачем тебя товарищи командиры послали! Иль глазенки долой.
— Да правда же это, — выдавил из себя Степан. — Никто меня никуда не посылал, за книгой я…
— Эй, Остап, держи его! — Это было последнее, что услышал Линников.
Не стало больше дней — были только ночи. Взрывы, пожары, молнии, вспышки высвечивали окрестности, и чаще всего это была степь с валунами, скатывающаяся к внезапному, еще более черному, чем ночь, обрыву. Негде было укрыться от убийц. Убийцы выскакивали отовсюду, и их было больше, чем бедняг, за которыми они охотились. Поодиночке и группками, белесые и плоские, как тени, проносились мимо Степана затравленные люди, обдавая его жгучим, нестерпимым страхом. Тогда он тоже срывался с места и бежал — всегда в другую сторону, не туда, куда они. Он не хотел быть с ними, он ненавидел их так же, как убийц.
Его убивали уже столько раз, а он был цел. Одних убийц он узнавал, других — и их было большинство — нет. Митя охотился за ним и убил, мужики из сарая в Протасове устроили ему засаду и, набросившись скопом, долго-долго душили. Симакова с огромной, жуткой головой — черные глазницы, выкаченные шарами сизые бескровные щеки — тоже его душила. Его мать кидала в него ножи, и один из них рассек его голову надвое. Полкан загнал его в пропасть и там перегрыз на куски.
Время от времени он сознавал: это сон, так не может быть наяву. Но когда он снова был пойман и мучился болью, больше не верил, что спит: боль была настоящая и смерть тоже настоящая — правда, временная. Много раз все пропадало — пропадало неизвестно на сколько, — и потом незаметно вновь появлялись чернота и боль. Болела всегда голова.
Незнакомый голос в этот раз прозвучал так близко и явственно, что он с уверенностью определил: «Вот теперь я проснулся».
— Дядя, дядя, — звал его какой-то мальчик.
Голова болела и наяву. Он не мог понять, почему было не открыть глаз. Наконец догадался: на глазах повязка. Он двинул руками — они оказались связанными.
— Очнулся? — спросил мальчик.
— Ты кто?
— Данилка.
— Где я?
— У нас в избе.
— У кого «у нас»?
— У Шестаковых.
— Зачем связали?
— Чтоб тряпки не срывал.
— Какие тряпки?
— На голове.
— Глаза-то чего завязали?
— Нет у тебя глаз! — просто сказал мальчик. Эти слова, как и предыдущие, мягко коснулись ушей Степана, эхо же от них его сотрясло. И он все вспомнил.
Так, значит, не сон это был — слизняк в папахе, с финкой в руке. Степан завопил и задергался. Какие-то руки, большие, сильные — их было много, — стиснули его с двух сторон и держали. Грудной женский голос размеренно заувещевал его:
— Ну полно тебе, ну полно!
— Кто здесь еще? — спросил Степан.
— Тетя Даша, — отвечала женщина. — И Анфиска, дочка моя, со мной.
— Какая тетя Даша?
— Шестакова. У нас ты лежишь, милый, у Шестаковых, в Протасове. Изуверы бросили тебя на улице. Думали, что ты преставился. Наш Данилка тебя увидел, потрогал лоб — холодный. Он уж тоже подумал, что ты дух испустил, а ты — дерг. Ну мы тебя и взялись отхаживать. Уж дней десять отхаживаем…
— Какая власть сейчас в Протасове?
— Комиссары вернулись.
Еще через три дня Степан позвал Данилку и сказал ему:
— Помоги мне, брат. Сходи на станцию, там где-то должны валяться остатки барахла с поездов. Деряева знаешь? Он со своей бандой поезда обирал. Найди свалку и посмотри там, не валяется ли где холщовый мешок, с помочами, небольшой такой. В нем должна лежать книга — толстая, в кожаном переплете, рукой писанная. Нужна мне эта книга, парень. Может и такое быть, что мешок кто-то себе забрал, а ее обратно на свалку бросил. Ты уж постарайся, хорошо поищи.
Данилка долго не возвращался. Линников лежал в кладовой, приспособленной для него тетей Дашей, и вслушивался в звуки, раздававшиеся за стеной, в горнице. Он ждал, когда стукнет входная дверь и тетя Даша вскричит: «Ноги-то отер?» Данилкины шаги будут бухающими и частыми — он не пройдет по горнице, а пробежит. Потом скрипнет дверь его кладовки и раздастся звонкое: «Нашел!» Степан ничего другого не ждал, только это. И это произошло — точно так, как ему виделось. И он даже нисколько не удивился.
Июнь был холодный, дождливый. Комиссар Владимир Гаков жаловался, что девчонок приходится чуть ли не целыми днями держать взаперти, а они, скученные, безобразничают, какие там воспитательницы — его самого не слушают. В отсутствие Степана в Благовещенском монастыре сделали наконец ворота и открыли колонию для девочек-беспризорниц.
— Надо же так тебе влопаться! — сказал комиссар уже в который раз, перескакивая от воспитанниц к Линникову, сидевшему перед ним. — Собирались вместе дело наладить, а теперь… Буду тогда еще кого искать, вместо тебя. Одному с ними трудно. Воспитательницы не в счет — орут, а толку-то что? Девки их ни во что не ставят. Это такие, Степа, девки, видел бы ты их!
— Я не прочь! — ухмыльнулся Степан.
— А черт! Сразу не привыкнешь, — смутился Гаков и опять пробормотал: — Надо же тебе так влопаться! Я-то думал: ты двинул в Москву…
— Володя, помоги мне. Вон бабка Гридина привела, потому и здесь, а так бы дома сидел. Сам один ходить не могу. Всякий раз на старуху не понадеешься. Она знаешь какая — когда уважит, когда к черту пошлет. Мне нужен постоянный кто-то, пока к новой жизни не привыкну. Дай мне девчонку какую-нибудь, чтоб при мне все время была.
— Так сбежит!
— Не сбежит. Ручаюсь. Дай только грамотную.
— Да как я ее тебе дам? Мои они, что ли? А отчетность?
— Отчитаешься! Что ж я, отдавший себя революции, от бандитов пострадавший, помощи не заслуживаю?
— Заслуживаешь, — согласился Гаков. — Девки-то только здесь одна дрянь. Воровки, проститутки.
— Да ладно тебе, дрянь. Иль настоящей дряни не видал? Грамотные-то есть?
— По складам-то читают многие. Надо будет подумать, какая тебе подойдет…
— Чего думать? Дай ту, что лучше всех читает.
— Есть у нас тут одна, Сонька, читает как взрослая. Только девка-то разбойная, самая трудная здесь.
— Вот эту мне давай. Прям сейчас.
— Да как ты, увечный, с ней справишься?
— Мое дело. Зови ее, — нетерпеливо настаивал Степан.
Гаков стукнул кулаком по столу и сказал:
— Давай тогда уговоримся: сбежит, других не проси.
— Согласен.
— А со жратвой-то как у тебя?
— Порядок, — ответил Степан. — Веревку делаю вместе с дедом Гридиным. Пустяковое дело, а барыш от него хороший.
Когда Гаков привел Соньку, Степан попросил комиссара оставить его с воспитанницей одних.
— Сколько тебе лет? — обратился он к раздавшемуся рядом сиплому дыханию.
— Двенадцать, — сказал прокуренный голос. Не знал бы Линников, кто перед ним, подумал бы, что говорит с мальчишкой.
— Мне нужна помощь — сварить, убрать, постирать, отвести, куда скажу, книгу вслух почитать. Такое тебе от меня предложение: ты мне помощь — я тебе стол и дом. Сыта будешь, в тепле, в безопасности. Сама знаешь, малолеткам везде плохо. На вокзалах, на дорогах, в колониях — везде. Тебе надо расти. Вырастешь — другое дело. Расти у меня! Сделала, что я сказал, — дальше делай что хочешь. Согласна?
— Сними очки! — потребовала воспитанница.
— Зачем?
— А может, ты с глазами.
— Не веришь?
— Не дура, чтоб каждому верить.
— Ну смотри.
Сонька подошла к Линникову вплотную. Он приподнял очки. Девочка задержала его руку своей и, разглядывая, сказала:
— Ты похож на упыря.
— Значит, подхожу? — усмехнулся Степан.
— Подходишь, — серьезно ответила Сонька.
8
«Ангел, устыдившийся своего плача,
ангел, проглотивший слезы,
чернеет, глохнет, слепнет, тяжелеет.
Черный ангел не услышит крика.
Черный ангел не увидит крови.
Черный ангел не заметит, как раздавит».
Когда я проснулся на следующее утро, Нади в палатке не было, и мне не довелось ей рассказать о своей ночной вылазке. Компаньонша вернулась с другим заключением:
— Гридинской избы больше нет и в помине. На ее месте стоит новый дом, и там живет семья.
