Эндрю Пайпер - Проклятые
– Ты ведь знаешь, он любил тебя, – сказала Уилла, а потом, помолчав несколько дольше, чем требовалось, чтобы поправиться, уточнила:
– Он любит тебя.
Он не был моим сыном. Он был мальчиком, которого я только-только начал узнавать. Я пришел к нему с грузом своих проблем, нас связали обстоятельства, слабые надежды на будущее и невысказанное желание быть вместе. И тем не менее я был рад, когда закрыл дверь палаты и понял, что мы одни. Эдди лежал на кровати, опутанный всякими шлангами, трубками и проводами, но я смог, наконец, дать выход своему горю.
Тот же самый мальчуган, конопатый и лопоухий, лежал, накрытый белой простыней, но его не было в этой комнате в полном смысле этого слова. Это можно только почувствовать: безучастность ко всему окружающему того, в ком искусственно поддерживают жизнь. И само слово «жизнь» имеет не больше веса, чем тонкий луч света, пробивающийся сквозь туман.
Глаза Эдди были закрыты, но губы слегка подергивались. Уверен, это было всего лишь проявление каких-то рефлексов, а вовсе не доказательство того, что мальчик находится в сознании, но все же казалось, что он знает о моем приезде. А еще меня не оставляло жутковатое ощущение, будто кто-то следит за мной со спины, что в помещении есть кто-то, кроме ребенка, лежащего передо мной на больничной койке.
Я взял его руку в свою. Сказал, что люблю его. Что говорил неправду, когда утверждал, что не желаю заменить ему отца. Потому что в глубине души я с самого начала мечтал стать ему настоящим отцом и это желание только возрастало с каждым днем, который нам довелось провести вместе. Я никогда не говорил ему об этом, потому что боялся отпугнуть, потому что был счастлив просто находиться рядом и видеть, как могут доверять друг другу существа, окруженные океаном подозрений и утрат.
И я сказал ему это все. А потом сказал еще кое-что:
– Я собираюсь отыскать ее, Эдди. Я собираюсь отправить ее в такое место, откуда она никогда больше не сможет причинить вреда ни тебе, ни твоей маме. Ты только держись, пожалуйста. Просто думай об этом. Сосредоточься.
И он услышал меня. Ничто внешне не указывало на это, ни малейшего намека на пожатие руки или попытку заговорить, но я знал, что Эдди меня услышал. Я бывал там, где он сейчас находился. В этом срединном состоянии можно многое видеть и слышать. Что-то может вернуть вас, а что-то оттолкнуть далеко за грань.
Я склонился к лежащему мальчику так, чтобы он мог не только слышать, но и чувствовать мой голос.
– Где бы она тебя ни удерживала, я заставлю ее отпустить тебя.
А потом я встал, пока у меня еще оставались силы на это. Отпустил руку Эдди и вышел в холл.
Уиллы там не было. Возможно, она направилась в комнату отдыха или в душевую.
А я пошел прочь.
Ты не сможешь отсюда вытолкнуть ее туда, где ей надлежит оставаться.
Я спустился в лифте на первый этаж и вышел в суматоху ночи. В воздухе пахло морем. Я вдохнул его полной грудью. Попытался запомнить это ощущение. Просто вдох и выдох, колебание воздуха, незаметное и удивительное в своей простоте.
Ее можно только затащить обратно.
И отсюда, из этого мира это сделать невозможно.
Я побежал.
Как настоящий спринтер. Ну, или, по крайней мере, насколько мне позволяли собственные ноги. Пересек, как плугом взрезал, оживленную Кембридж-стрит. Там меня чуть не сбил один из автомобилей, водитель которого так резко нажал на тормоза, что их визг заглушил вой клаксонов. Я повернул в паутину узеньких улочек Бикон-Хилл, спотыкаясь и скользя на неровностях булыжных мостовых, не думая о том, куда бегу, потому что никуда особенно и не собирался попасть. Я просто бежал.
Наверное, со стороны я выглядел как какой-нибудь здоровый олух, который куда-то спешит и изо всех сил стремится предотвратить неизбежное опоздание.
На самом деле я совершал самоубийство.
Стояла тихая ночь, однако в моих ушах шумела кровь. Она стремилась совершать свой обычный круговорот в моем теле, но не успевала попадать туда, куда ей было нужно. Вскоре накатила боль. Новая, никогда прежде не испытанная. Словно прессом сжало грудь так, что, казалось, затрещали ребра. Но я не обращал внимания на эти грозные признаки, так же как не замечал ни огней светофоров, ни бесконечной Луисбург-сквер. Повернув на юг, на Бикон-стрит, расталкивая подвыпивших туристов, я направился на другую сторону, в общественный парк.
И даже тогда, у самого конца пути, ощущение окружающей красоты переполняло меня.
Пожалуй, могли бы найтись какие-то более серьезные наблюдения и мысли в ту минуту, когда собственные ноги отказались меня нести и я засеменил как утка, звезды в ночном небе засияли ослепительным светом, а сами небеса вдруг сузились до небольшой окружности. Однако когда моя голова ударилась о землю, а ивы, залитые огнем дома вдоль Бойлстон-стрит, и серпик луны начали заваливаться куда-то в темноту, я все еще думал:
Как же здесь хорошо!
Воздух…
Это то, что держится дольше всего. Древняя потребность наполнить легкие. Еще один вдох, еще… на прощание…
Но это – все. Последнее дыхание этого мира пахло травой. И свежей росой.
Как хорошо…
И потом, прямо перед тем, как целиком погрузиться во мрак, я услышал, что кто-то еще добавил чистым девичьим голосом:
Там, куда ты идешь, не так уж хорошо, Дэнни-малыш…
Часть третья
Город моторов
Глава 34
Прежде чем открыть глаза, я постарался вспомнить, что привело меня сюда. Пока я оставался во мраке, можно было вернуть большую часть прошлого, восстановить последовательность событий. Мне почти удалось отыскать смысл во всем случившемся. Когда оказываешься в состоянии ПОСЛЕ смерти, первой страдает память – это я знал точно. И хотя жизнь практически забылась, часть из этого недавнего прошлого была прекрасна, лучше всего, что я знал, и мне не хотелось, чтобы она исчезла.
Слишком поздно.
Теперь это твое настоящее.
Это – твое «сейчас».
И ничто, кроме этого, не имеет значения.
Ну, что, Дэнни, готов? Пора шевелиться. Ради них. Итак, на счет «три» открываем глаза.
Один…
Как и прежде, запах подсказал, где я нахожусь. Однако в этот раз он был другим. Я вернулся в свою комнату. Сейчас я – в ней. В настоящем, которое, кажется, расширилось до размеров вечности. Только на этот раз вечность пахнет скверно.
Несвежие простыни, нестираный спортивный костюм, подгоревшие тосты и сиреневый дезодорант – все это пахло настолько резко, что, очнувшись, я закашлялся, словно под нос сунули флакончик с нашатырем.
…Два…
Есть и другое. Вонючий запах экскрементов животных. Не собак или кошек, а какой-то дикой твари, возможно, с другого континента. Хищной твари.
…Три!
Я сел и принялся отмечать последствия ярости этого создания. Глубокие борозды на стенах, оставленные когтями размером с хороший лом. Совершенно измочаленный постер к фильму «Дюна» висит на одном уголке. Жуткая мешанина из запачканной дерьмом одежды и расщепленного дерева; все залито кровью. Лоскутья всего этого висят на том, что осталось от окна и изголовья кровати. А на полу – вверх изображением валяется единственный семейный портрет семьи Орчард. Мы улыбаемся вымученными улыбками. А Эш смотрит на меня, словно говоря: тебе следовало знать, что все этим и закончится.
Тварь, которая здесь побывала, охотилась. И, когда не нашла того, что искала, оставила свидетельства своей силы, своего размера. Словно желая показать, на какие ужасные вещи она способна.
За порогом жизни можно испугаться. Можно испытывать страх смерти даже ПОСЛЕ смерти.
Я встал и на цыпочках направился к двери, стараясь не становиться на торчавшие повсюду гвозди и не касаться оголенных проводов. Заметив разбросанные медали, которыми меня награждали в шахматном клубе, я чуть не начал их собирать неизвестно зачем. И внезапно сам себе ответил: просто эти медали напоминают о единственной игре, в которой я был силен. В шахматах моей особенностью было умение уходить от опасности. Глухая защита в надежде на промах противника. Ту же самую тактику я применял против Эш.
По крайней мере в шахматах это иногда срабатывало.
Тот же хаос царил в коридоре. И там все было изодрано, загажено и забрызгано кровью, хотя и в меньшей степени. Словно неизвестное животное знало, где искать.
Подтверждение этому нашлось в родительской комнате. Тварь посетила и ее – раскуроченная дверь, на обоях брызги мочи, которой метилась территория, но в целом помещение осталось неповрежденным, если не считать полос засохшей крови на простынях, там, где в прошлый раз оставались вмятины от лежавшего на них отца.
Я вышел на лестницу. Попытался решить, не настал ли момент убираться отсюда. Его можно и пропустить, если я засижусь здесь. Если тому, ради чего я тут оказался, в первые же минуты помешают звериные клыки.
