Жан-Кристоф Гранже - Кайкен
50
Жан-Пьер Леви был едва жив. Голова его бессильно свешивалась на грудь. Когда вспыхнул свет, он даже не поморщился. И дело было не в препарате, через капельницу поступавшем в вену. Его доконали темнота и жара — из вентиляционной решетки по-прежнему струился горячий воздух.
Гийар подошел к пленнику. Тело Леви блестело от пота, все целиком, как будто на нем был панцирь. Феникс улыбнулся и проверил капельницу. Уровень жидкости понизился почти на полтора литра, и большая ее часть уже вышла из еврея с потом. Он был готов.
Несколькими точными движениями он скинул одежду и натянул на себя платье. Невесомая легкость ткани оказала самое благотворное воздействие. В зеркале он не нуждался: и так знал, что со своим лысым черепом выглядит в этом оранжевом одеянии как буддийский монах.
Он потряс Леви, который постепенно очнулся, потом фыркнул и принялся недоуменно озираться, силясь понять, почему проснулся в каморке с бетонными стенами, да еще и привязанный к железному стулу. Затем перевел взгляд на мужчину напротив и разразился хохотом.
— Зря смеешься, — сказал Феникс. — В античности священники перед гаданием всегда переодевались в женское платье. Они были посредниками — между богами и людьми, между мужчинами и женщинами. Они символизировали единство мира, союз Неба как мужского начала и Земли — начала женского.
— Псих несчастный… Перчатки нашел?
Феникс ощущал исходивший от сыщика запах пота — кислый, с сернистым привкусом. Вентилятор разносил его по всему помещению.
— Обычно, — крикнул он, перекрывая гудение прибора, — полицейские передвигаются по джунглям преступного мира с большей осторожностью. И никогда не отходят далеко от освещенной тропинки. Но ты переступил черту, Леви. Ты влез со своим жалким шантажом на мою территорию. А здесь ваши законы не действуют.
Еврей заерзал на приколоченном к полу стуле.
— Что ты там несешь, придурок? — завопил он. — Я не понимаю ни слова. Я тебя спрашиваю, перчатки у тебя?
Он шагнул к пленнику. Искусственный ветер играл складками платья.
— Античность не так однозначна. Греки почитали двойственную природу богов, которые были одновременно мужчинами и женщинами и обладали способностью производить потомство без участия партнера.
Выражение лица Леви вдруг изменилось. Под влажно блестевшей маской пота на нем теперь читался откровенный ужас.
— Ты что… Ты собираешься меня убить?
— Между тем гермафродиты среди людей внушали им страх и отвращение. Если ребенок рождался на свет с двойными половыми признаками, его или топили, или сжигали заживо, или просто выставляли на всеобщее обозрение и ждали, пока он умрет. Никто не желал марать руки, проливая его кровь. В ту эпоху подобный дефект считался проявлением гнева богов. — Он вдруг наклонился и выдернул иглу капельницы. — Вот что я хотел тебе сказать. Они были правы. Я и есть гнев Божий.
Только тут до Леви дошло, что именно означает эта исповедь. Его смертный приговор.
— Умоляю тебя, — всхлипнул он, — отпусти меня. Ты ведь нашел перчатки? Отпусти меня, пожалуйста. Я никому ничего не скажу. Да я уже все забыл!
— Сейчас ты узнаешь последнюю истину, Леви. Жалко умирать идиотом. В Древней Греции жрецы совершали обряд, который назывался «анасирма». Переодетые женщинами, они задирали платье и демонстрировали верующим свои половые органы. Таким образом они доказывали, что являются одновременно и мужчинами, и женщинами. Они олицетворяли единую силу, от которой произошел мир.
Он задрал ярко-желтую ткань, выставив напоказ свой атрофированный член.
— Нет!
— Протри глаза, Леви!
— Я ничего не видел, я ничего не видел… — Пленник отвернулся.
— Нет, смотри! Мне ни к чему переодевания. Я такой от природы — и мужчина, и женщина. Хотя на самом деле я не то и не другое. Я выше тех и других. Я — Феникс!
— Нет… — застонал Леви.
Гийар опустил платье и схватил склянку со спиртом. В ней еще плескалось несколько капель.
— Я впрыснул тебе серу, — продолжил он. — Ты много потел. При соприкосновении с частицами серы, содержащимися в поте, твои сальные железы начали вырабатывать бактерии, которые преобразуются в сероводород. Ну что, понял теперь? Или еще нет?
Леви завыл, словно желая заглушить голос палача. Полные ужаса глаза его, казалось, были готовы выскочить из орбит.
— Твой пот превратился в легковоспламеняющееся вещество. «Леви — живая бомба».
Феникс отступил на шаг и взял в руку зажигалку «Зиппо». Его старая добрая «Зиппо». Она немало послужила ему. В роддомах. Для расправы с родителями. И с детьми.
— Нет!
Он откинул капюшон, поднес зажигалку к пузырьку и одним движением большого пальца крутанул колесико. Хватило первой же искры. Из отверстия флакона вырвалось голубоватое облачко.
— Не-е-ет!!!
Он швырнул пузырек на колени шантажиста. Задница и член вспыхнули моментально. Раздался истошный крик, но вскоре его заглушил треск огня. Леви извивался на стуле, но сбросить оковы не мог — приводные ремни были сделаны из несгораемых материалов; лучшая модель на современном рынке автомобильных аксессуаров.
Текли минуты. Феникс стоял в жарко натопленной комнате и ощущал обжигающе горячее дыхание костра. Вентиляционная установка работала на полную мощность, но не справлялась с клубами вонючего дыма. За легавого он не переживал: жертвоприношение очистит его карму и позволит ему возродиться в лучшем теле.
Он волновался за себя.
Зрелище аутодафе на него не действовало. Он не испытал ни облегчения, ни безмятежности. Огонь перестал играть свою целительную роль. А играл ли он ее раньше? Да, он наполнял его силой, возбуждением, но никогда не приносил мира душе. Он вспомнил собственное разочарование после уничтожения родителей. И жертвоприношения 1993 года показали ему границы его могущества. Возрождение с каждым разом давалось труднее и казалось все более поверхностным…
Шантажист больше не дымился. Он застыл на стуле в позе, напоминавшей персонажей картин о последнем дне Помпеи, — обугленный труп без лица, с неестественно вывернутыми руками.
Гийар выключил систему вентиляции. Стало тихо. Он снял запачканное сажей платье и голым принялся за уборку. Его охватило чувство глубокой подавленности. Знаки множились. Получается, у него нет выхода. Остается одно — улететь навсегда. Иначе ему никогда не обрести покоя.
Натянув защитные перчатки, он отволок труп в дальний конец помещения и откинул мусорный люк. Пахнуло едкой кислотной вонью. Он поймал свое отражение на поверхности ямы. Четко прорисованная бледная тень, колеблемая черной рябью смертоносной жижи…
Он воспрял духом.
Вечером Ночной рыцарь будет здесь. Явится по его следу. Станет высматривать и вынюхивать. И тогда настанет время для решительных действий.
Он ногой спихнул в дыру труп и отпрыгнул подальше, чтобы его не забрызгало. Тошнотворный смрад усилился многократно. Он закрыл глаза и раскинул руки.
Нынче вечером. Последнее Возрождение.
51
Пассана заперли в «обезьяннике», в подвале Центрального управления судебной полиции на улице Труа-Фонтано: с целью защитить то ли его от других, то ли, наоборот, других от его безумия. С противоположного конца помещения доносились крики и стоны — пьяный бред алкашей, жалобы якобы невинно арестованных, бормотание психопатов, ожидающих отправки в спецприемник парижской префектуры.
Он сидел, сжавшись в комок, на прикрученной к стене лавке. Ремень и шнурки у него отобрали. В мыслях царил полный раздрай, мозги были словно ватные. Ему вкололи успокоительное, и он пребывал в каком-то тупом оцепенении, не дававшем ни на чем сосредоточиться. Как будто он находился здесь и одновременно не здесь. Но никакие препараты не смогли заглушить в нем главного побуждения.
Надо отсюда выбираться.
Про психиатра он не думал. Сопляк, наломавший дров, — ему это еще аукнется. Неужели он в самом деле его покалечил? Поди узнай. Гораздо больше Пассана волновал Гийар. Куда этот гад ходил утром? Что еще он затевает? Пассан машинально бросил взгляд на запястье. Черт, часы у него тоже отобрали.
Надо отсюда выбираться.
Сесть к Гийару на хвост и не отпускать ни на миллиметр. Одно неверное движение — и получи пулю в лоб. Пассан понимал, что готов к крайним мерам. И трех суток не прошло, а он уже чуть не размозжил череп подозреваемому, едва не прикончил психиатра и вынашивал план убийства.
В замочной скважине заскрежетал ключ, и он вскочил на ноги.
— Сядь. — Фифи вошел в камеру и закрыл за собой дверь. — Сядь, кому говорю.
Пассан снова опустился на скамью и плотнее запахнул полы куртки, как будто стоял на обдуваемой всеми ветрами палубе корабля. Кожа зудела от высыхающего пота.
