Монс Каллентофт - Летний ангел
— Вы ничего более конкретного не заметили? — спрашивает Малин, стараясь придать голосу нотку любопытства.
— Нет. Но кто-то там был. Я подумала, вдруг вам полезно это знать. А что, если преступник живет в Рюде?
— Возможно. Если преступник — «он». И если это был именно он.
— Я так перепугалась.
— Избегайте лесов и парков, — советует Зак. — Бегайте по оживленным улицам, пока мы не разберемся в этом деле.
Линда Карлё не выглядит особо встревоженной. Кажется, даже удивлена тем, что они всерьез восприняли ее испуг.
— На самом деле в такое время года куда приятнее плавать, — говорит она. — В городе немало отличных бассейнов.
Выйдя из дома и направляясь к машине, Зак спрашивает:
— Ну, что ты об этом думаешь?
— Что об этом можно думать, черт побери? — бурчит в ответ Малин.
В управление они возвращаются после двух, наскоро перекусив в «ИКЕА» возле Торнбю; в магазине полно желающих спрятаться от жары и совершить выгодные покупки у дяди Ингвара.[17]
Карим Акбар с потерянным лицом стоит перед компьютером за своим рабочим местом, которое сам себе обустроил посреди общего офисного помещения в добавление к огромному кабинету этажом выше.
— Что его так взволновало? — спрашивает Зак, вытирая пот со лба и отклеивая рубашку от тела.
— Понятия не имею, — пожимает плечами Малин. — Ты заметил, что стало прохладнее? Техникам удалось починить кондиционер.
— Супер! — говорит Зак. — Не больше двадцати градусов.
Карим машет им рукой, приглашая подойти. На гигантском экране монитора открыто два окна: «Афтонбладет» и «Корреспондентен».
Обе газеты поставили вопрос о футбольной команде во главу угла. «Убийца-лесбиянка?» — крупный заголовок в «Афтонбладет» и фотография команды. Текст начинается так: «По словам шефа полиции Карима Акбара, теперь внимание следствия приковано к женской футбольной команде Линчёпинга».
«Корреспондентен»: «Убийство и предрассудки». «…На каком основании полиция решила заняться женской футбольной командой, пока неясно…»
На обоих сайтах приводятся высказывания Пии Расмефог. Она возмущается тем, что команда оказалась в центре внимания без какого-либо конкретного повода, что в преступлениях, по всей видимости, обнаружены намеки на лесбийские отношения и что в женском футболе, по распространенным в обществе ложным представлениям, играют одни лесбиянки. Но самое ужасное, считает Пия Расмефог, — это намек на то, что лесбиянки якобы особенно склонны к насилию. Все это не более чем оскорбительный предрассудок, который царит в нашем обществе.
«Все это показывает ограниченность полиции на всех уровнях», — говорит она в интервью «Афтонбладет».
— Ах ты черт, — восклицает Зак. — Карим, как тебе это удалось?
— Мы сделали один звонок, — говорит Малин. — Из-за нескольких слов, сказанных во время допроса. Мы вовсе не исследуем всю команду. А ты-то что сказал на пресс-конференции?
Малин поворачивается к Кариму, ожидает увидеть его смущение, стыд за чудовищный прокол, однако вид у него мрачный и зажатый.
— Я сказал, что команда фигурирует в расследовании.
— И зачем?
— Они навалились на меня, я хотел дать им хоть что-нибудь, и по идиотской случайности у меня вырвалось именно это. С другой стороны, может быть, благодаря всей этой шумихе всплывет что-нибудь полезное.
К ним подходит Свен Шёман. Взглянув на экран, он не может скрыть улыбку:
— Мы можем выступить с опровержением.
— Никаких дурацких опровержений, — возражает Карим. — Оставим все как есть.
Раньше Малин всегда восхищалась умением Карима обращаться со средствами массовой информации, правильно держаться в свете прожекторов. Но на этот раз… Какой прокол! Теперь о нас подумают, что мы только вчера с дерева слезли.
Гомофобия. Как много мы можем испортить одним только словом. Обнажаются предрассудки, зло набирает обороты.
«От жары у всех мозги просто закипают, — думает Малин, направляясь к своему письменному столу. — И отказываются работать».
Она смотрит на Карима со стороны. Его тренированное тело в льняном костюме ссутулилось на кресле перед столом, от него веет усталостью, которой она никогда раньше не замечала, словно ему надоела вся эта игра со СМИ, надоело перебрасываться фактами и мнениями и он мечтает о ясности, где все — черным по белому.
«Ну что ж, Карим, ищи свою черно-белую ясность, — думает Малин. Когда-то мир был черно-белым, но с тех пор прошли миллионы лет. Сейчас он состоит из миллионов оттенков, большинство из них уродливые и пугающие, но многие настолько оглушительно прекрасны, что из-за одного этого можно испытывать благодарность за каждый новый день на земле».
И тут звонит ее телефон.
— Форс.
— Это Виктория Сульхаге. Я прочла газету в Интернете. Ты догадываешься, как я разочарована?
— Виктория, я…
— Просто зашкаливает от предрассудков. А я поверила тебе, Малин Форс.
— Виктория!
Щелчок.
Тишина. Ни слова больше.
Лишь предчувствие того, что все катится к чертям.
32
В подвале кондиционера нет, даже вентиляция, кажется, здесь не работает, а маленькие окна, ведущие во двор, хотя и открыты, впускают воздух настолько разогретый, что кислорода в нем уже не осталось.
В подвале — тренажерный зал полицейского управления, одно из самых любимых мест Малин.
Надо пойти туда, несмотря на жару. Надо пойти сегодня, хотя зал более всего напоминает преддверие ада, а недавно окрашенные светло-желтые стены кажутся огненно-оранжевыми, поскольку пот заливает глаза.
Десять минут на беговой дорожке — белая спортивная майка насквозь промокла. В какой-то момент Малин подумала, что упадет в обморок.
В мыслях ее — Натали Фальк. Хотелось бы поговорить с ней еще раз, но что сказать кроме того, что уже было сказано в прошлый раз? Время должно внести ясность, но времени у них как раз и нет.
По гантели в каждую руку, пятнадцать килограммов, вверх-вниз, вверх-вниз, пятнадцать раз, потом отдых. Мышцы на ее руках длинные и упругие — они сильнее, чем кажется.
Она устала до тошноты. Такое с ней случалось и раньше — когда ее рвало в ядовито-зеленое ведро для мусора у входа в зал.
Чаще всего она здесь одна — остальные тренируются где-то в городе. Но Малин нравится это ощущение подземелья. Иногда ей составляет компанию Юхан Якобссон — когда успевает между беготней в детский сад и обратно, измученный со всех сторон угрызениями совести. Она видит, как семейная жизнь изнашивает его, как на его всегда по-мальчишески гладком лбу проступают первые морщинки.
Туве.
Мне тридцать четыре. Хотелось бы, очень не помешало бы завести себе новые морщинки на лбу. Пусть мне и не нравятся те, которые у меня уже есть.
Проклятье. Я выдавлю все то дерьмо, которое принесло с собой это лето, — все дерьмо выдавлю к черту.
Туве. Скоро вернется домой.
Янне. Как я могу тосковать по тебе, если мы не живем вместе уже больше десяти лет?
Я вижу тебя издалека. Твои недостатки бледнеют, уже побледнели с годами. Мы выросли друг из друга — и срослись друг с другом. Может любовь проявляться таким образом?
Она солгала, что не сможет отвезти их в аэропорт. Аэропорт Скавста, «Рианэр» до Лондона и оттуда прямо до Бали чартерным рейсом какой-то британской авиакомпании. Прощание в прихожей двенадцать дней назад теперь как сцена из фильма в памяти — без звуков, без запаха. Янне и она смотрят друг на друга выжидающе, все трое на редкость молчаливы, словно грядущая разлука выявила всю тоску прошедших лет. Насколько все могло бы быть по-другому!
Она обняла и поцеловала Туве, Янне, и прозвучали обычные слова прощания, возникло чувство, что нужны другие, которых до них еще никто никогда не произносил.
«Что же мы делаем?» — мелькнуло у нее в голове. «Лучше бы ты поехала с нами», — сказал Янне, и она заметила его растерянность.
В тот момент она хотела ударить его, накинуться и выбить всю эту чушь, и вместе с тем так захотелось сидеть в самолете, положив голову ему на плечо, ощущать, как спит рядом Туве, а они двое бодрствуют среди этой всепоглощающей гудящей простоты.
— Янне, черт возьми, — сказала она вслух. — Ты же знаешь, что это невозможно.
И почувствовала, что уже произносила, шептала, выкрикивала эти слова тысячу раз, они стали своеобразным ритуалом. Повторяясь и продумываясь достаточное количество раз, они сделались своего рода правдой, и Туве нет необходимости выслушивать эти усталые пререкания.
Туве рядом с Янне — все понимающая, все осознающая.
Что мы творим с тобой, возлюбленное дитя?
Они вышли из квартиры; Пекка, приятель Янне, ждавший в машине на улице, уже начал нервно давать гудки. Досадливое прощание. Дурной знак.
