Джеймс Роллинс - Кровавое евангелие
Она сделала то, что он велел; ее широко раскрытые янтарные глаза светились любопытством. Фляжка упала на песок на расстоянии вытянутой руки от Руна.
— Можно мне ее взять?
— Только медленно.
Оружие солдата выло от нетерпения; он явно хотел полностью выполнить свои обязанности.
Того же хотел и Рун. Не сводя глаз с сержанта, он опустился на колени. Как только его пальцы коснулись фляжки, он почувствовал успокоение, жажды крови не чувствовалось. Это вино, возможно, спасет их всех.
Рун посмотрел на своих спутников.
— Можно я отойду в пустыню и попью этого вина? А после этого я все вам объясню… Пожалуйста, — взмолился он. — Пожалуйста, предоставьте мне последний шанс не потерять свое достоинство полностью.
Ну нет, этому не бывать.
— Стой, где стоишь, — приказным тоном произнес Стоун. — И на коленях.
— Джордан. Ну почему…
— Пока я здесь командую, доктор Грейнджер, а вы мне подчиняетесь, — оборвал ее солдат.
Ее лицо вспыхнуло от переполнявших ее эмоций, однако вскоре на нем появилось выражение покорности. Было ясно, что и она тоже не верит Руну. Это настолько удивило его, что он даже почувствовал обиду.
Поднеся фляжку к губам, Корца опорожнил ее одним долгим глотком. Вино, как всегда, обожгло ему горло и огненным потоком устремилось вниз. Он обеими руками обхватил горло и наклонил голову.
Тепло от этого священного вина, крови Христовой, в момент сожгло все узы, связывающие его с этим временем и с этим местом. Внезапно, помимо своей воли, перед ним вновь возник его самый большой грех, от которого ему не суждено избавиться до тех пор, пока наложенная на него в этом мире епитимия не будет исполнена.
Элисабета в легком розовом платьице, смеясь, порхала по саду, сияя, словно утреннее солнышко, словно самая прекрасная роза среди всех, что расцвели в этом саду.
Такая красивая, такая полная жизни.
Хотя он был священником, давшим обет избегать прикосновений к плоти, ничто не запрещало ему смотреть на эту созданную Богом красавицу; смотреть на ее белые нежные лодыжки, на короткие мгновения появляющиеся из-под платья, когда она нагибалась, чтобы состричь веточку лаванды, или на нежный изгиб ее шейки, открывающийся его глазам, кода она выпрямлялась, чтобы посмотреть на небо, и тогда ее взгляд проникал на самые небеса.
Как она любила солнце — и в теплые летние послеполуденные часы, и в обещающие холода ясные зимние дни.
Элисабета продолжала ходить по саду, собирая лаванду и тимьян, чтобы приготовить припарки для своей кобылы, и тем временем рассказывая ему о пользе каждого из этих растений. За месяцы их знакомства Рун узнал очень много о лечебных растениях. Он даже начал писать книгу по этому вопросу, надеясь открыть всему миру ее дар целителя.
Передавая ему стебли лаванды, она касалась своими мягкими пальчиками его ладони. При этом дрожь пробегала по его телу. Падре не должен чувствовать такого, но и уйти прочь он тоже не мог. Рун подошел ближе, восхищаясь ее сияющими в солнечном свете черными как смоль волосами, изгибом ее длинной белой шейки, выступающим из ворота кремовым плечиком и формами тела, облегаемыми ее мягким шелковым платьем.
Девушка-служанка помогала Элисабете, держа перед ней корзину для веточек лаванды. Эта худенькая девочка отворачивала голову в сторону, чтобы не показывать родимое пятно цвета малины, покрывающее половину ее лица.
— Анна, отнеси корзину на кухню и высыпь там то, что мы собрали, — попросила девушку Элисабета, бросая в корзину еще одну веточку тимьяна.
Анна пошла к дому, сгибаясь под тяжестью груза. Руну следовало бы помочь этой маленькой девочке тащить такую тяжелую ношу, но Элисабета никогда бы не позволила ему это, считая, что это не его дело.
Элисабета всегда смотрела вслед бредущей девочке. Однажды, когда они остались вдвоем, она повернулась к Руну, ее лицо в это мгновение стало еще красивей — если такое было вообще возможно.
— Вот она, минута покоя! — радостно воскликнула она. — Я чувствую себя такой одинокой, когда моя служанка постоянно находится возле меня.
Рун, который часто проводил дни, молясь в одиночестве, отлично понимал, что одиночество намного предпочтительнее общества неверных приятелей.
Она улыбнулась ему.
— Но к вам это не относится, падре Корца. В вашем обществе я никогда не чувствую себя одинокой.
Он не мог выдержать ее пристального взгляда. Отвернувшись, он опустился на колени и сорвал веточку лаванды.
— Вам никогда это не надоедало, падре Корца? Всегда быть в маске?
Она поправила свою широкополую шляпу. Элисабета постоянно прилагала огромные усилия, для того чтобы уберечь от солнца свою нежную кожу. Женщины ее круга не должны выглядеть так, словно целый день вынуждены работать на солнце.
— По-вашему, я ношу маску? — спросил он, придав своему лицу бесстрастное отсутствующее выражение.
Знай она, что именно он изо всех сил старался скрыть под этой маской, ей бы следовало с криком и со всех ног броситься от него прочь.
— Конечно. Вы носите маску, падре. А вот я должна носить много масок, но носить их на одном лице совсем не трудно. Леди, мать и жена. И еще множество других. — Она покрутила надетое на палец тяжелое золотое кольцо, подарок от ее мужа Ференца. — Но я часто задумываюсь, что таится под всеми этими масками.
— Я думаю, все остальное.
— И сколько во всем этом правды… какую часть нашей истинной натуры мы обязаны скрывать, падре? — От ее негромкого голоса у него по спине ползли мурашки. — И от кого?
Рун, глядя на ее тень, лежащую на траве рядом с ним, пробормотал таким голосом, словно читал молитву:
— Мы скрываем то, что должны скрывать.
Ее тень переместилась на шаг от него, очевидно, что ответ ей не понравился — эта мысль буквально сокрушила его так же, как если бы она вдруг растоптала его своим изящным каблучком.
Черная тень ястреба проплыла по полянке. Рун прислушался к его частому сердцебиению, доносившемуся сверху, и к едва слышному сердцебиению мыши, доносившемуся снизу. Его служение церкви, эта зеленеющая полянка, яркое солнце, распустившиеся цветы… все эти щедрые дары, данные Господом любому и каждому, в том числе и таким приземленным людям, как он.
Неужто этого недостаточно?
Элисабета разгладила руками подол своего платья.
— Вы мудрый, падре. Аристократ, который прикрывает лицо маской человека более низкого ранга, долго не проживет в наше время.
— А почему это так волнует вас? — озадаченно спросил он.
— Да потому, что я попросту устала от интриг. — Ее глаза пристально следили за полетом ястреба. — Ведь и церковь наверняка вынуждена вести борьбу в таком же кипящем котле, наполненном амбициями, и малыми и большими?
Кончиком пальца он дотронулся до своего нагрудного креста.
— Я думаю, что Бернард защищает меня от самого худшего.
— Никогда не доверяйте тем, кто берется быть вашим защитником. Они уповают на вашу неосведомленность и темноту. Лучше смотреть на вещи прямо и не испытывать страха.
Рун попробовал успокоить ее:
— Может быть, лучше довериться тем, кто защитит вас? Если они будут делать это из любви к вам — я имею в виду, защищать вас.
— Речь настоящего мужчины. И падре. Но я по опыту доверяю очень немногим. — Она в задумчивости склонила голову. — Вам я доверяю, падре Корца.
— Я же священник, а поэтому вы и должны доверять мне, — произнес он с улыбкой.
— А вот другим священникам я не доверяю. В том числе и вашему преподобному Бернарду. Но вы — совсем другой. — Элисабета положила свою ладонь на его руку; он пришел в восторг от этого прикосновения. — Вы просто друг. Один из моих очень малочисленных друзей.
— Это большая честь для меня, моя леди.
Отступив на шаг назад, он церемонно поклонился, надеясь этим вычурным жестом поднять настроение.
Она снисходительно улыбнулась.
— Так и должно быть, падре.
Тон, которым это было произнесено, рассмешил обоих.
— Ну вот, снова возвращается Анна. Расскажите мне еще раз о том, как вы с братом бежали наперегонки и как ваш забег закончился в ручье и у каждого оказались в башмаках рыбы.
Рун рассказал ей эту историю, украшая ее многочисленными подробностями, которые он опустил при предыдущем рассказе об этом, сильно насмешившем ее.
