Роберт Ладлэм - Уик-энд с Остерманом
— Неужто? — она придвинулась поближе и вгляделась в лицо мужа.
— Все это противно, но пройдет. Помнишь, я рассказывал о биржевых сделках, о которых в поезде болтал Джим Лумис?
— Да. И ты не хотел, чтобы Джанет пошла к ним на ленч… К Лумисам, я имею в виду.
— Это верно… Ну, в общем, Дик и Джой связались с Лумисом. Я советовал им не делать этого.
— Почему?
— Мы провели расследование.
— Что?
— Расследование… У нас было несколько тысяч, которые на круг должны были приносить пять процентов. Я прикинул, почему бы их и не вложить. Поэтому я пригласил Эдди Гаррисона — он командует юридическим отделом, ты встречалась с ним. Он порасспросил кое-кого.
— И что он выяснил?
— Что это дело скверно пахнет. Жареным. Ничего хорошего, словом.
— Незаконная деятельность.
— Полагаю, на следующей неделе все станет ясным… Гаррисон утверждает, что тут может быть тема для большого выступления. Получится то еще шоу. Я говорил это Джою и Дику.
— О Господи! Значит, ты готовишь такую программу?
— Не беспокойся. Потребуется несколько месяцев. Она не первая на очереди. В случае чего предупрежу их. Они успеют унести ноги.
Элис снова услышала голоса Кардоне и Тремьяна: «Ты говорила с ним? Что он сказал? Не позволяй Джону выносить суждения…» Они были в панике, и наконец она поняла, в чем дело:
— Джой и Дик просто жутко перепуганы. Тебе это известно?
— Да. Так я и предполагал.
— Ты это предполагал. Ради Господа Бога, они же твои друзья! Они боятся! Они до смерти испугались!
— О’кей. О’кей. Завтра в клубе я скажу им, чтобы расслабились. Стервятник из Сан-Диего больше не атакует.
— Нет, это в самом деле жестоко! Ничего нет удивительного, что они были так взбудоражены! Они считают, что ты поступаешь просто ужасно, — Элис вспомнила молчаливую фигуру Лейлы у стены, когда она слушала, как Тремьян молит ее и угрожает ей в кухне. — Они все рассказали Остерманам.
— Ты уверена? Откуда тебе известно?
— Это не важно. Они должны воспринимать тебя как источник ужаса… Завтра же утром, ради Бога, скажи им, чтобы не волновались.
— Я же обещал, что так и сделаю.
— Теперь все ясно. Эти дурацкие крики у бассейна, эти споры… Я в самом деле очень зла на тебя.
Но на самом деле Элис не сердилась — туман неизвестности теперь рассеялся. Ей надо было обдумать ситуацию. Погруженная в свои беспокойные мысли, она легла на спину, но теперь к ней пришла та расслабленность, которую она не чувствовала уже несколько часов.
Таннер плотно сомкнул веки и постарался привести в порядок дыхание. Его ложь прошла. Проще, чем он мог рассчитывать. Теперь ему полегчало.
Фассет прав. Он оказался в состоянии справиться со всем.
Даже с Элис.
21
Он стоял у окна спальни. Небо сплошь затянуто тучами, луны не видно. Он смотрел вниз на газон и лес за ним, и вдруг решил, что зрение обманывает его. Он отчетливо видел огонек сигареты. Кто-то шел, совершенно не скрываясь, и курил! Господи Исусе! — подумал он, — кто бы там ни был — неужто не понимает, что может поломать всю игру?
Затем присмотрелся внимательнее. На человеке купальный халат. Это был Остерман.
Неужели Берни что-то увидел? Или услышал?
Таннер быстро и бесшумно вышел из спальни и спустился вниз.
— Я так и думал, что ты выберешься погулять, — сказал Берни, который, сидя в кресле на краю бассейна, задумчиво смотрел на воду. — Этот вечер явно не удался.
— Я бы так не сказал.
— Тогда я советую тебе быть более внимательным. Вооружись мы ножами, этот бассейн был бы уже красен от крови.
— Твои голливудские штампы не оставляют тебя, — Таннер присел на край бассейна.
— Я писатель. Я наблюдаю за происходящим и все перевариваю.
— А я думаю, что ты все же ошибаешься, — сказал Таннер. — У Дика, как он сам говорил, какие-то неприятности с делами. Джой просто напился. Ну и что?
Остерман закинул ногу на ногу и выпрямился:
— Ты удивился, увидев меня здесь… Меня привел какой-то смутный инстинкт, ощущение… Я решил, что ты обязательно спустишься. Похоже, тебе, как и мне, не спится.
— Ты меня интригуешь.
— Я не шучу. Нам пора поговорить.
— О чем?
Встав, Остерман подошел к Таннеру, глядя на него сверху вниз. От окурка прикурил новую сигарету:
— Чего бы тебе хотелось больше всего? Я имею в виду — для себя и своей семьи?
Таннер с трудом верил, что не ослышался. Остерман начал банальнейшим образом. Тем не менее он ответил так, словно воспринял вопрос с полной серьезностью:
— Думаю, что покоя. Покоя, хорошей еды, убежища и внутреннего комфорта. Это ты хотел услышать?
— Все это у тебя есть. Во всяком случае, на сегодняшний день.
— Тогда я и в самом деле не понимаю тебя.
— Когда-нибудь приходило в голову, что у тебя больше нет возможностей? Вся твоя жизнь полностью запрограммирована на исполнение определенных функций. Это ты понимаешь?
— Насколько мне известно, это всеобщий закон. И я не буду спорить с ним.
— Ты и не можешь спорить. Система не позволит сделать этого. Ты подготовлен для выполнения определенных задач, приобрел определенный опыт — вот и все, этим придется заниматься весь остаток жизни. И спорить тут не о чем.
— Я стал бы никуда не годным ядерным физиком, а ты, в лучшем случае, посредственным нейрохирургом… — сказал Таннер.
— Конечно, все относительно, и я не пытаюсь фантазировать. Я хочу сказать, что над нами властвуют силы, с которыми нам не совладать. Едва мы успеваем достичь профессионализма, как приходит смерть. Мы живем и работаем, не выходя за пределы четко очерченного круга; мы не решаемся переступить его границы хотя бы для того, чтобы осмотреться. Боюсь, что тебе это свойственно в еще большей мере, чем мне. Во всяком случае, с теми деньгами, что у меня есть, я обладаю хоть какой-то возможностью выбора. Но тем не менее деньги… Они сковывают нас по рукам и ногам.
— У меня есть только то, что я заработал сам, и я не жалуюсь. Кроме того, мой риск хорошо оплачивается.
— Но у тебя ничего нет за спиной. Ничего! Ты не можешь позволить себе встать и громко заявить о себе: это я! Во всяком случае, когда речь заходит о деньгах. Ты бессилен! На тебе висит все это, за что надо платить! — и Остерман широким жестом обозначил дом и участок Таннера.
— Возможно, я и в самом деле не могу… когда речь идет о деньгах. Но кто может?
Остерман подвинул к себе стул и снова сел. Не отводя глаз от Таннера, он мягко обратился к нему:
— Есть способ. И я готов тебе помочь, — он остановился на несколько секунд, словно подыскивая слова, и опять заговорил: — Джонни… — он снова запутался.
Таннер боялся, что у него не хватит смелости закончить:
— Продолжай.
— Я пришел к определенным… выводам, и они очень важны! — теперь Остерман говорил очень быстро, и слова цеплялись одно за другое.
Внезапно внимание обоих мужчин было привлечено к дому. В спальне Джанет вспыхнул свет.
— Что там такое? — спросил Берни, не пытаясь скрыть разочарования.
— Это Джанет. Ее комната. Мы наконец вбили ей в голову, что когда направляешься в ванную, надо зажигать свет. А то она на все натыкается, и мы с полчаса не можем уснуть.
И тут раздался крик. Пронзительный и полный ужаса. Детский крик.
Обогнув бассейн, Таннер буквально вломился в дверь кухни. Крики не прекращались, и во всех трех спальнях разом зажегся свет. Берни Остерман почти нагнал Таннера, и они оба примчались к спальне девочки. Добрались мгновенно, так что Элис с Лейлой едва успели выбежать из своих комнат.
Джон резко пнул дверь, не прикасаясь к ручке. Она распахнулась, и все четверо оказались в комнате.
Девочка, захлебываясь рыданиями, стояла посреди комнаты над тельцем вельш-терьера.
Собака лежала в луже крови.
Голова была отрезана.
Схватив дочь, Джон Таннер вынес ее в холл. Он ни о чем не мог думать. Мозг словно оцепенел. Перед глазами стояла лишь та ужасная картина в лесу, которую вызвало в памяти зрелище обезглавленной собаки. И страшные слова Джонсона в мотеле:
«Отрезанная голова предвещает резню».
Он должен взять себя в руки. Он должен.
Он видел, как Элис что-то шепчет Джанет на ухо, покачивая и убаюкивая ее. Он видел в нескольких футах от себя плачущего Рея и Берни, успокаивающего его.
Наконец, он расслышал слова Лейлы:
— Я займусь Джанет, Элис… Иди к Джону.
Таннер в ярости вскочил на ноги:
— Если ты притронешься к ней, я убью тебя! Ты слышишь, я убью тебя!
— Джон! — не веря своим ушам, вскрикнула Элис. — Что ты говоришь?
— Она была по другую сторону холла! Ты что, этого не понимаешь! Она была по ту сторону холла!
