Монс Каллентофт - Летний ангел
В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.
Иногда ей кажется, что вся Швеция — комитет свободного времени, состоящий из людей, которым всегда жилось и живется слишком хорошо, которые понятия не имеют, что такое нужда и горе.
Она открывает окошко. Первой в очереди стоит некрасивая девочка лет восьми.
— Один «Топ-хэт», — говорит она.
— Закончилось, — отвечает Славенка и улыбается ей.
Возле дуба лает собака — на клочке земли, где трава каким-то загадочным образом исчезла. Собака написала на ствол дерева, но сейчас она возбуждена. Обозначает своим призывным лаем: здесь скрывается нечто, что должно увидеть свет.
Лает, лает, лает.
Когти роют, роют землю.
Я слышу звуки, лай.
Медленно, медленно меня поднимают из моего сна, уносят куда-то вверх. Я хочу, хочу проснуться.
Но не могу.
Папа, я проснусь?
Я застряла в чем-то, что страшнее или чудеснее сна. Но как я сюда попала?
Кто-то должен рассказать мне, всем, маме и папе. Они наверняка волнуются, я обычно не сплю так долго. И что это еще за звуки, как будто кто-то скребется? И мягкий женский голос говорит: «Ну хватит, Джек, хватит, ко мне». А потом лай сменяется рычанием и кто-то говорит: «Ну хорошо, копайся дальше, бог с тобой».
Славенка делает перерыв, игнорирует очередного покупателя, оставляя удивленную женщину стоять у открытого окошка киоска, разглядывая холодильник с напитками.
«Куда торопиться? — думает она. — Станет еще жарче, ты купишь еще больше мороженого и напитков».
Она подняла цены, и народ жалуется: двадцать крон за кока-колу, семнадцать за эскимо!
Ну так и не покупайте, раз не нравится. Сами тащите питье с собой на пляж.
Но если производитель узнает о ее ценах, ей не позволят продавать это мороженое. Ну и плевать, есть и другие производители. На самом деле мое место в лесу. Среди других добровольцев, борющихся с огнем.
И этот пес — что он там нашел, чего разгавкался? Возбужден так, словно учуял под деревом сучку с течкой.
Сумасшедшие люди. Сумасшедшие собаки. Инстинкт может завести куда угодно.
И та некрасивая девчонка, стоявшая первой в очереди, — что она уставилась в яму, которую роет собака?
Что она ожидает там увидеть?
Влажная темнота становится тоньше, собачий лай громче, голоса на заднем плане умолкли — что же, я просыпаюсь? Свет надо мной и шуршание, и вот мой взгляд свободен, но он замутнен, словно в моем открытом глазу песок и земля.
Я теперь свободна?
Смогу поехать домой?
И я вижу черную собаку, ее морду и зубы, она возбужденно лает, и я хочу подняться. Но тела как будто нет.
Собака исчезает, вместо нее появляется девочка, как я. Нет, помоложе, ее лицо изменяется, искажается, и я вижу, как ее рот раскрывается для крика, и я хочу сказать ей — не кричи, это всего лишь я, просто наконец я смогу проснуться.
Тело есть, но есть ли я?
Славенка выскакивает из киоска, несется вниз к воде, к девочке и собаке, люди кидаются туда, все отдыхающие разом, крик множится, и кажется, что даже вода, и деревья, и коровы на лугу кричат.
— Назад! — вопит Славенка, стоя у ямы и глядя вниз.
Там открытый девичий глаз под тонкой полиэтиленовой пленкой, карий и полный удивления.
Жизнь в нем давно потухла.
«Бедная девочка», — думает Славенка.
Она повидала много таких глаз, и все эти беззвучные воспоминания наваливаются на нее — безжизненные воспоминания об оборвавшихся жизнях.
Часть 2
В глазах летних ангелов
[На пути к последнему приделу]
Вблизи очищающей воды довелось тебе отдыхать, ожидая.
Убитая, но все же не совсем умершая.
Я знаю, что возрождение возможно, что невинность может быть возвращена. С тобой это не удалось, мой погребенный ангел, но удастся с кем-нибудь другим. Ибо как иначе заставить исчезнуть паучьи лапы, заставить замолчать кроличьи когти, которые рвут самое сокровенное во мне.
Наша любовь не могла испариться, сколько бы боли ни принесло это жаркое лето, как бы ни ползли щупальца по нашим ногам.
В этом городе много деревьев, парков и лесов. Я там — среди черных, поблескивающих серебром стволов. Ты тоже где-то там. Просто мне не удалось пока тебя найти.
Я хочу шагнуть вперед, почувствовать твое дыхание на своей щеке. Я хочу видеть тебя рядом со мной.
Так что не бойся.
Никто никогда больше не сможет причинить тебе зла.
22
Бело-голубые ленты ограждения. Теплая вода озера в лучах послеполуденного солнца похожа на обнаженную кожу всех этих людей, стоящих в тени деревьев на склоне, по другую сторону от ленты, и пожирающих полицию любопытными взглядами.
Полицейские в форме прочесывают землю вокруг ямы, а Малин, Зак и Свен Шёман вместе с Карин Юханнисон, срочно вызванной на работу, осторожно освобождают тело от земли и прозрачной пленки. Оно неправдоподобно белое, выскобленное, с отмытыми ранами, похожими на темно-синие кратеры вулканов на мертвом человеческом ландшафте, с сероватой кожей, к которой недавно прикоснулись голодные черви.
— Осторожно, осторожно, — говорит Карин, и они движутся очень осторожно, чтобы сохранить те улики, которые могли остаться вокруг места обнаружения тела.
Среди отдыхающих затесались журналисты — с местного радио, с четвертого телеканала, из газеты Норрчёпинга, из «Эстнютт», из «Корреспондентен». Даниэля Хёгфельдта там нет, но Малин узнает молодую женщину-репортера, которая брала у нее интервью весной для своей дипломной работы в Высшей школе журналистики.
Где же Даниэль? Он обычно не пропускает таких событий, но ведь и он может позволить себе выходной в воскресенье. Он это заслужил.
Негромкие щелчки цифровых фотоаппаратов.
Глаза, которые стремятся подобраться поближе, запечатлеть, чтобы продать.
Малин глубоко вздыхает.
Можно ли привыкнуть к жаре? Нет, но все же она лучше мороза.
Может ли природа выйти из себя от всего зла, сотворенного людьми? Накинуться на нас в знак протеста против всех тех глупостей, которые мы творим друг с другом? Перед внутренним взором Малин деревья, дубы и липы, вырывают корни из земли и своими острыми кронами в гневе швыряют людей на землю, предают нас погребению за наши злые дела.
У Зака по лбу струится пот, Свен фыркает от усилий, его живот вздымается над поясом, когда он с остановившимся взглядом сидит на корточках.
— Должно быть, это Тереса Эккевед, — произносит он. — И ее завернули в обычные прозрачные мешки для мусора.
— По ним мы ничего не отследим, — вздыхает Малин.
Лицо девушки под полиэтиленом выскоблено, ее тело обнажено, такое же белое, как и лицо, тоже выскобленное. На затылке большая открытая рана, на руках, на теле, на бедрах раны размером с блюдца — черно-синие, тоже отмытые, бережно обработанные по краям, как грядка с любимыми цветами.
— Это она, — говорит Малин, ощущая запах тлена. Здесь хлоркой не пахнет. — Я узнаю ее по фотографиям. Это она, никаких сомнений быть не может.
— Никаких сомнений, — соглашается Зак, а Свен бормочет:
— Если даже жара стоит, как в аду, это не причина, чтобы весь мир превратился в кромешный ад.
— Такое ощущение, что ее кто-то вымыл, и очень тщательно, — произносит Малин, глядя на тело. — Словно хотел очистить ее и эти раны. Как с Юсефин, хотя в большей степени.
Белая кожа, черные раны.
— Да, — бормочет Зак. — Почти как заклинание духов.
— Но от нее не пахнет хлоркой.
— Нет, от нее пахнет разложением.
«Ты не старше Туве, — думает Малин. — А что, если бы на твоем месте была Туве? Как бы тогда поступила я?»
Она видит себя сидящей на краю кровати в спальне с пистолетом в руках — как медленно подносит его ко рту, готовая одной пулей навеки оборвать сознание.
Страх. Ты наверняка боялась, да?
Как ты попала сюда, в эту землю?
— Это нам и предстоит выяснить, — произносит Малин.
Зак, Карин и Свен поворачиваются в ее сторону.
— Мысли вслух, — поясняет Малин. — Как долго она здесь пролежала?
— Учитывая плесень на коже от полиэтилена, в который она была завернута, и то, что тело начало опухать, несмотря на давление земли, я сказала бы, что дня три, может быть — четыре. Точнее пока определить не могу.
— Три дня? — переспрашивает Зак. — Она пропала предположительно дней шесть назад.
— Пока не знаю, перенесли ли ее сюда после смерти, — отвечает Карин. — Постараюсь выяснить.
— Все равно остается промежуток в два дня, когда ее, возможно, держали взаперти, — говорит Свен. — А потом перенесли сюда.
