Монс Каллентофт - Летний ангел
Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.
— Иди к черту, — говорит он. — Я сам давно сижу с чертями в аду.
Когда Пауль Андерлёв приходит в себя, он заваривает кофе, убирает валяющиеся на столе белые хозяйственные перчатки и просит гостей присесть в кухне, откуда открывается вид на здание торгового центра.
— Я же не идиот и понимаю, о чем вы подумали, — говорит он, и в голосе звучит смирение, но и облегчение. Возможно, потому, что он знает: они готовы его выслушать.
— Я прочел в газетах о вибраторе, поэтому все понимаю. Что все это идиотизм, глупые и поверхностные выводы — этого даже не хочу говорить. Я понимаю ваш ход мыслей. Может ли такой человек испытывать сексуальную фрустрацию, способную довести до безумия? Я не безумен. Но сексуальная фрустрация — с этим у меня все в порядке, можете быть уверены. А каково жить, как я? Вы бы видели, что у меня там.
Зак невольно отводит взгляд от Пауля Андерлёва, смотрит в окно, но унылый кирпичный фасад торгового центра с серыми стальными вставками не дает глазам отдыха. Зато он замечает паука, притаившегося за окном, — почти невидимая паутина протянулась от одной рамы к другой.
— А как вы меня вычислили? Нет, даже слышать не хочу, но, наверное, через Янне, твоего бывшего мужа, Форс, я его знаю. Мы с ним были вместе в Боснии, в девяносто четвертом году. Потом пару раз встречались, чтобы выпить пива и вспомнить былые времена, вернее, это я вспоминал службу. Он же молчит, как сломанный магнитофон в машине.
— Янне ничего мне не говорил.
— Так это не он? Ну ладно, я на самом деле и не думал на него.
И Пауль Андерслёв начинает рассказывать, а они слушают.
— Это случилось на горной дороге под Сараево. В тот день выдалась ужасная серая дождливая погода, когда, казалось, на самих небесах ясно написано, что жди беды. Такой был день, и беда пришла — где-то у деревни Тсика наша машина наехала на мину. Помню грохот, чудовищный грохот, а потом я лежу на дороге метрах в двадцати от горящего столпа и слышу, как кто-то кричит — кричит так, что горы, кажется, должны рассыпаться в порошок. А потом понимаю, что это кричу я. Все мое тело ниже пояса почернело, не было боли, только чернота и пустота. Двое погибли. Один потерял ногу. И я. Я бы охотно поменялся с любым из них. И тут являетесь вы, проклятые легавые, что вы вообще понимаете, черт вас побери, своими тупыми бараньими мозгами?
Они выдерживают паузу.
Потом задают те вопросы, которые должны задать.
Тупые бараньи вопросы.
«От сумерек к ясности, как писал Ларс Форсель, — думает Малин. — От ясности к сумеркам».
— Что вы делали в ночь со среды на четверг?
— Знакомы ли вы с Юсефин Давидссон?
— Кто-нибудь может подтвердить ваше алиби?
— У вас остались потребности, но нет возможности их реализовать — не довела ли вас фрустрация до грани отчаяния?
— Так вы не были в парке Тредгордсфёренинген?
— Вам нравятся девочки-подростки?
Взгляд Пауля Андерлёва прикован к часам из «ИКЕА». «Такие же, как у меня дома, — отмечает Малин. — Но у этих секундная стрелка на месте».
Пауль Андерлёв не поддается на инсинуации Зака.
Продолжает коротать свой день под нескончаемое тиканье часов.
— Зак, почему я чувствую себя последней свиньей?
Жара окружает их, выжимает пот из всех пор, солнечные лучи отражаются от блестящих корпусов машин на парковке.
— Потому что, Форс, ты и есть свинья. Подобное расследование всех нас делает свиньями.
— Такова цена истины.
— Кончай философствовать.
Границы допустимого нарушаются, отодвигаются.
«Это никогда не обходится без потерь», — думает Малин.
— Не пообедать ли нам? — спрашивает Зак. — Я не отказался бы от пиццы.
«Кониа» на улице Сентларсгатан. Здесь лучшие пиццы в городе — огромные, роскошные, опасные для фигуры и здоровья.
Когда хозяин заведения на месте, он обычно угощает их бесплатно.
— Полиция — free of charge.[14]
Как в американском полицейском боевике. Заку это нравится. Подкуп? Наверное, не без этого. Но хозяин просто отказывается принимать у них деньги.
«Один из многочисленных вкалывающих иммигрантов в этом городе, которого провожают косыми взглядами», — думает Малин, откусывая кусочек от своей «капричиосы».
Бумажка Виктории Сульхаге лежит на столе перед Малин. На бумажке имя: Луиса «Лолло» Свенссон. Адрес, телефон.
— Луиса, — задумчиво произносит Зак. — У Луисы не может быть ласкового прозвища Lovelygirl?
— Может быть. А может, и нет.
— Lovelygirl, — медленно выговаривает Зак. — А если это глубокая самоирония?
— Высосано из пальца, Зак, — парирует Малин, не отрываясь от пиццы и чувствуя, что толстеет с каждой секундой.
— Lovelygirl, — повторяет Зак. — Не об этом ли, по сути, мечтает каждый мужчина? О Lovely girl?[15]
— Наверняка, — бурчит в ответ Малин.
— Чертовски вкусная пицца, — замечает Зак и поднимает большой палец, глядя в сторону открытой двери кухни.
Человек, стоящий перед духовкой, улыбается; при этом он собирает ингредиенты для очередной пиццы из маленьких белых пластмассовых мисочек и закладывает их в слой томатного соуса поверх свежезамешенного теста.
21
Я слишком долго лежу, прикованная во времени, среди холодной черноты.
Папа, где ты?
Скажи правду — ты не придешь? Ни сейчас и никогда? Или когда-нибудь нескоро-нескоро. Я не хочу здесь так долго сидеть.
Здесь ужасно. Я так боюсь, папа.
Неужели я, твое самое большое счастье, как ты меня иногда называл, стала твоим горем? Нет, скажи, что это не так.
Лучше приходи.
Забери меня прочь от этих голосов.
Голоса.
Как черви надо мной.
Я так давно уже слышу ваше квохтанье, бессмысленные звуки.
Ваши голоса.
Вы чему-то радуетесь.
Почему?
Я понятия не имею, почему у вас такие счастливые голоса, ведь здесь, у меня, только холод и сырость, и сон не кончается. А вдруг это не сон? А что-то совсем иное?
Купаться, купаться!
Это вы кричите?
Я люблю купаться. Можно мне тоже с вами? Искупаемся вместе.
У меня дома на участке есть бассейн.
Я сейчас в бассейне?
Собака лает, но вокруг темно, темно, и если бы я не знала, что это невозможно, то отделилась бы от своих мышц, от своего тела и пустилась бы в свободный полет.
Но сон не позволяет мне этого сделать.
Нет.
Вместо этого я слышу ваши радостные крики. Там, наверху? Или где?
Земля и песок и мокрый холод, влажный холод пластика, песчинки рядом, но не прикасаются ко мне.
Это могила?
Я погребена заживо?
Мне четырнадцать лет — что, скажите, что я могу делать в могиле?
В воскресенье купающихся особенно много.
Ей не нужно платить за вход на пляж возле Стура Рэнген: просто припарковать машину у дороги и пройти через луг, на который крестьянин по фамилии Карлсман в этом году любезно не выпускает своих быков.
В какой-то из прежних сезонов, несколько лет назад, еще до того, как открылся киоск, он их выпускал. Об этом писали в газетах. Но в тот год крестьянин так просто не сдался.
Они такие легкомысленные, эти отдыхающие — дети, женщины, мужчины, которые наслаждаются жарой и сомнительной прохладой воды, защищают свою кожу дорогими кремами, а свои глаза — еще более дорогостоящими очками.
«А сейчас, — думает Славенка Висник, — они столпились у моего киоска, с нетерпением ждут, когда же я открою. Подождите немного, скоро вы получите свое мороженое. Как радуются дети при виде мороженого — столько счастья за семнадцать крон.
Подождите немного, радуйтесь, что я вообще сегодня пришла.
„Афтонбладет“, „Экспрессен“? Извините, газет нет.
Кто вы такие — оставшиеся в городе, кому больше некуда деться летом?
В этом наши с вами судьбы схожи. Хотя бы частично».
Славенка вставляет ключ в дверь киоска, кричит толпе:
— Спокойно, спокойно! Я открываю, мороженое сейчас будет!
Позади человеческих тел, почти совсем обнаженных, она видит гладь озера, красующуюся на солнце, — отражения на поверхности воды делают ее похожей на прозрачную кожу. И большой дуб у самого уреза воды, всегда неизменно загадочный.
В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.
