Луи Байяр - Черная башня
Птицы, однако, на месте, клюют что-то среди прошлогодней травы на газонах. И воздух тоже никуда не делся. Даже месье Тепак останавливается возле пруда с карпами, чтобы вдохнуть полной грудью.
Не в этот ли момент я вспоминаю, что Мария Антуанетта тоже любила здешний воздух?
Она вдохнула его, да-да, вдохнула полной грудью, и решила, что он как нельзя лучше подходит для королевских детей. И тогда король по ее распоряжению приобрел у своего кузена этот замок, который стал убежищем для членов королевской семьи. В нем они могли укрыться от парижан, день и ночь с недоброжелательностью следящих за ними.
Именно в Сен-Клу стремились они тогда, когда все разваливалось на глазах. 18 апреля 1791 года: королевская карета с грохотом выкатилась из Тюильри, и путь ее лежал туда же, куда и всегда, но на этот раз дорогу перекрыла толпа санкюлотов, настроенных столь непримиримо, что даже генерал Лафайет не смог их разогнать. Это длилось больше часа: они плевали в карету, обрушивали на тех, кто находился внутри, потоки ругательств и поношений — требовали голову австрийской сучки и ее рогатого мужа. И среди всего этого сидели король и королева Франции, в плену у своих собственных подданных, зная в глубине души, что им больше не увидеть Сен-Клу.
Но может быть, пока тянулся этот нескончаемый час, перед ними мелькнул и луч надежды? Надежды на то, что однажды — и кто знает? может, этот день не так уж и далек — воздух свободы вдохнет их сын.
Я снова и снова вглядываюсь в этого упитанного буржуа в его подбитых железом кожаных сапогах и трех жилетах: вот он спускается с Апельсиновой террасы, ступая так безошибочно прямо, словно за спиной у него разворачивается шелковый шлейф.
«Так вы затем сюда и прибыли? Чтобы закончить за них это путешествие?»
В этот момент мои размышления грубо прерывает голос Видока:
— Да прекратите же пялиться на него, Эктор!
Парк французского короля украшает кустарник, недавно доставленный из Индии. Он представляет собой переплетение ветвей, тонких, как волос, в пудре из миллионов крохотных цветочков. Его высадили неподалеку от Большого Булонского фонтана. Такое расположение повышает его статус, и если вам доведется забрести в эту часть сада, то вы почувствуете себя обязанным на него полюбоваться. Замедлив шаг, замерли англичанки-миссионерки. Тут же цыганка в вышитом синем платке, а рядом с ней, по порядку: монах в рваной рясе; пара матросов, явно не в себе после вчерашнего — чтобы не упасть, они держатся друг за друга; и гордость русской армии, гренадеры: их кивера наклонены под особым углом, ясно показывающим, что они еще полны того воинственного пыла, что был присущ им три года назад, во время оккупации Парижа.
Даже месье Тепак снисходит до любования ботаническим чудом. Наблюдая за ним через бинокль Видока, я вижу, как он берется руками за края жилета и слегка наклоняется вперед. Легкое дрожание век, учащенное дыхание.
Этому конкретному растению он уделяет ровно минуту. Затем берет дубовый посох и величественно, как и прежде, продолжает шествие к Большому Каскаду. Там уста горгулий все так же исторгают запомнившуюся мне с детства изумрудную воду.
Он не обмолвился ни словом ни с одним человеком, но своим уходом словно бы подал сигнал остальным. Толпа начинает рассеиваться. Миссионерки удаляются, русские решают посетить ближайший ресторан, а матросы отпускают, наконец, фалды друг друга и, шатаясь, пускаются в путь.
— Эти матросы…
Я хочу сказать: «Эти матросы, если будут продолжать в том же духе, кого-нибудь зашибут».
Но тут я перехватываю взгляд Видока и вижу, что ему пришла в голову та же мысль — только вывод из нее он сделал другой.
— Гори, — произносит он, — пора вмешаться.
Как он догадался? Забавно, но подсказкой ему послужила та самая деталь внешности, для исправления которой у меня он приложил столько усилий.
Их кожа.
Не смуглая и задубелая, какой — Видок хорошо помнил это со времен своей собственной краткой военно-морской карьеры — она должна быть у матроса, но бледная и вялая, по которой сразу узнается парижанин.
Как только Видок отдает себе отчет в этом несоответствии, всякое притворство отбрасывается: он больше не сторонний зевака, он громко зовет Гори и, набирая скорость, подобно отцепившемуся багажному вагону, несется к Большому Каскаду…
И опаздывает.
Матросы стряхнули с себя пьяный дурман и словно по команде достают что-то из карманов и напрямик устремляются туда, где находится месье Тепак. Еще мгновение — и их пути сходятся.
Плохи дела.
Посох выбит из руки Тепака. Удар первого кинжала приходится в левый бок. Лезвие вонзается глубоко, на тридцать сантиметров, он замирает на месте, и в этот момент второй кинжал рассекает ему горло.
Все происходит в одно мгновение, и вот уже матросы, отшвырнув ножи, бросаются в разные стороны, а Видок, багровый от ярости, пролаяв Гори приказ, бежит к террасе замка, Гори же кидается прямо в лес, а месье Тепак, что кажется невероятным, все еще стоит на ногах.
Но в следующую секунду он оседает, словно груда осыпающегося цемента. С приглушенным плеском падает в распростертые объятия Большого Каскада.
Я слышу женский крик. Вижу смазанные цветные пятна — это миссионерки галопом несутся к реке, а русские солдаты, не понимая, что происходит, взволнованно перекрикиваются и мелькают то там, то сям. И вдруг, словно из ниоткуда, начинают бить фонтаны — на несколько недель раньше назначенного срока. Сверкающие на солнце водные потоки обрушиваются ослепительными плащами, закручиваются в спирали — и свивают кокон вокруг вращающегося в воде тела месье Тепака.
Я не запомнил момент, когда прыгнул в воду. Память вернется, когда мои руки обхватят плечи месье Тепака. Как он тяжел! Но ведь к его весу добавляется и вес воды, пропитавшей все три его жилета, и вес лица. Бледного, с дрожащими губами. Он кашляет, выплевывая струи воды.
— Позовите…
«Доктора». Именно это слово готово слететь с моих губ.
Я испытываю шок. От осознания, что зову самого себя.
Мощным броском я извлекаю тело из воды, толкаю все выше и выше, через балюстраду, и волоку к газону. Оглядываюсь. Вокруг никого, он все еще дышит, неровно и с трудом, но в этот момент все, в чем я могу отдавать себе отчет, это мои собственные ощущения. Как на руках дыбом встают волосы. Как бешено, выскакивая из груди, колотится сердце…
А в следующие секунды что-то происходит, в неизвестность проваливаются три года, и я нахожусь в анатомическом зале Медицинской школы, а доктор Дюмериль говорит:
— Не торопитесь, месье. Будьте так любезны разобрать симптом за симптомом…
— Контузия лобных долей…
— Так.
— … вызванная, скорее всего, падением. Опасности не представляет.
— Продолжайте.
— Ранение горла: относительно поверхностное. Каротидная артерия…
— Так.
— …и яремная вена не задеты. Пациент может дышать, хотя дыхание затруднено.
— Продолжайте.
— Рана в боку…
В этот момент перечисление симптомов заканчивается, уступая место осмотру того места, где кожа висит кровоточащим лоскутом.
— Возможен… возможен разрыв селезенки…
Но в этот момент я думаю не о его селезенке, нет! Меня тревожат его глаза. Он смотрит так, будто все это происходит не с ним, а с кем-то другим.
— Я сразу зажал раневое отверстие.
Правда, зажал голой рукой, и получается не слишком эффективно. Кровь толчками вырывается у меня между пальцев, а кожа вокруг рта Тепака делается все белее, пока…
— Вы поправитесь, — шепчу я.
Холод, не тот, который исходит от воды, а совсем иной, внутренний, распространяется по его телу — это кровь, приливая к сердцу, покидает холодеющие, дрожащие конечности.
— Нет, — говорю я. — Нет. Посмотрите.
Вытянув указательный палец, я опускаю его на уровень почти не видящих глаз раненого. Поднимаю палец. Опускаю опять.
— Следите за пальцем. Это все, что от вас требуется.
В глубине радужек зажигается искра. Зрачки медленно сужаются, пока не превращаются в точки.
— Вот так, — говорю я. — Не думайте ни о чем. Просто следите за пальцем.
И постепенно, по мере того, как его взгляд все лучше фокусируется, дрожь затихает, щеки розовеют и даже — или мне кажется? — кровотечение ослабевает.
Едва сдерживаясь, чтобы не закричать от радости, я поднимаю голову и вижу Видока — его фигура погружена в такую глубокую тень, что сначала мне кажется, будто через плечо у него перекинут мешок. Но вот мешок преображается в человека. В форме моряка.
Человек в сознании, но, скрученный чужой волей, абсолютно неподвижен. Видок швыряет его на траву так, как швырнул бы мешок картошки. Упершись коленом в спину пленного, он извлекает из кармана наручники и умелым движением защелкивает их на запястьях человека.
