Луи Байяр - Черная башня
— Мы наемные работники, — говорит мне Видок. — Приехали в надежде подработать, обслуживая туристов. Не беспокойтесь за свой акцент, Эктор, вам не понадобится разговаривать. Вы у нас будете как бы малость простоваты. Понимаете, о чем я? Сможете изобразить простоватость?
Гостиница называется «Золотое руно». Пять лет назад это был «Золотой орел», но теперь все следы орлов — так же как и вдохновившего на этот поэтический образ императора — уничтожены (если не считать отпечатка накладной монограммы — бледного N на парадной двери). Хозяйка, мадам Пруно, ругается, как извозчик, у нее крашеные волосы с проплешинами и единственный гнилой зуб, нависающий над нижней губой, подобно расшатавшейся черепице.
— Здесь вам не ночевать, — скрежещет она вместо приветствия.
— Мадам, мы не привередливые. Пойдут и чердак, и конюшня.
Усилия Видока по приданию нам колоритного облика, по-видимому, увенчались успехом, поскольку глаза мадам, пока она изучает наши лохмотья, так и сверкают презрением.
— Ноги вашей там не будет, пока не заплатите сорок су. Вперед.
Ужин — кусок баранины и бутылка красного бургундского — подается возле одного из тех гостиничных каминов, которые невозможно ни погасить, ни растопить как следует. Воспользовавшись холодом как предлогом завести разговор, Видок знакомится с компанией кучеров и возчиков, которые, судя по отсутствию при них какого-либо багажа, не очень загружены работой и коротают часы досуга, напиваясь в таверне Пруно. Чтобы заслужить их симпатию, Видок крадет с чердака мадам две бутылки джина и, наполнив оловянные кружки, угощает честную компанию. Кто-то приносит сигары. Музыкальным сопровождением служит хоровое пение и топанье в такт, жестяная лампа раскачивается с такой силой, что, кажется, еще немного — и она ударится в потолок, и всем настолько хорошо, что через некоторое время, довольно выпуская дым из ноздрей, Видок бросает пробный мяч:
— Кто-нибудь знает типа по имени Тепак?
— А тебе-то что? — доносится из всех углов.
— Мы с приятелем, — Видок указывает на меня, — слышали, что у него можно подзаработать.
— Тепак? — переспрашивает коробейник, который на самом деле, возможно, вовсе и не коробейник. — Я за всю жизнь не вытянул из него ни су.
— Тебе еще повезло, — качает головой возчик. — Я из него не вытянул ни слова. Здоровается так, словно едва тебя замечает. Смотрит поверх твоей головы. Будто он над всем миром господин или другая какая дрянь.
— Видали таких, — подмигивает Видок. — Из тех, что гадят розами.
— Да что там розами! Так высоко себя ставит, что куда там Папе Римскому!
— Черт, не повезло. — Голова Видока разочарованно падает на грудь. — Значит, у него не заработать. У такого слуг, ясное дело, немерено.
Но тут выясняется, что у Тепака, как ни странно, слуг всего двое: повар и еще один, который выполняет всю остальную работу. Тепак прибыл в Сен-Клу три месяца назад, в разгар зимы. Особенности его поведения заставляли думать о высоком, возможно, королевском происхождении, но его ни разу не замечали при дворе. Ест он чаще всего дома, живет неизвестно на что, и никто никогда не заставал его за работой. Да что работой! Никогда не видели, чтобы он делал хоть что-нибудь, не считая прогулок по улицам дважды в день, которые он совершает, вооруженный суковатой дубовой палкой, способной отбить охоту заниматься любимым делом у самого закоренелого вора.
— Значит, ничего не попишешь. — Видок разочарованно разводит руками. — Придется ловить другую рыбку.
— Подожди-ка!
Самый старший из возчиков как раз закончил поливать камин дневным запасом мочи и, завязывая штаны, с подозрительной гримасой осведомляется:
— Что ты вынюхиваешь в Сен-Клу? В Париже полно рыбы пожирнее.
Видок, взболтав джин в кружке указательным пальцем, замечает негромко:
— Нас только что уволили.
— Так-так! И на кого же вы работали?
— На Видока.
Реакция более чем удовлетворительная, а именно — собеседники засыпают нас вопросами. Они желают знать все!
— Правда ли, что у Видока глаза на затылке?
— А я так слышал, что он может унюхать вранье за пятнадцать километров.
— А я что знаю! Он заключил договор с дьяволом и по этому договору должен раз в месяц сжигать живьем одного вора — бедолагу труженика.
— Нет, это только потому так говорят, что у него из глаз выходит пламя. Провалиться мне на этом месте, если я своими глазами не видел, как он сжег одному парню шляпу, просто бросив на нее этакий особый взгляд…
Единственный, кто отказывается внести свою лепту в народное мифотворчество, — один из возчиков. Голосом, достаточно громким, чтобы его услышали в самом дальнем уголке Сен-Клу, он объявляет:
— А я не боюсь никакого Видока. Если бы он сидел сейчас здесь — на том самом месте, где сидишь ты, брат, — я бы показал ему, где раки зимуют, уж поверь моему слову. Уж я бы вытряс из него душу! Эй, ты! — Распаленный гневом, он бросает на меня сверкающий взгляд. — Чего лыбишься?
— Я ведь уже говорил, — влезает Видок, награждая меня предупредительным подзатыльником. — Он у нас малость простоват.
— Никто не смеет приходить сюда и смеяться над нами, — гнет свое возчик, воинственно нашаривая на поясе нож. — Это невежливо!
Однако конфликту не суждено разгореться, потому что речь возчика прерывается пронзительным воплем мадам Пруно:
— Я тебе покажу, что такое невежливо!
Как воплощение мести проносится перед глазами грозная тень ее засаленного халата, и вот она уже выхватывает из-за камина плетку из сыромятной кожи:
— Я не намерена тратить дрова на придурков вроде вас! Вон отсюда все!
Сначала кажется, что в сонм изгоняемых она включает и нас с Видоком. Но десять су и медоточивые речи Видока смягчают ее.
— Отправляйтесь на чердак.
Кровати, разумеется, нет, есть матрас, из которого во все стороны торчит солома.
— Вы ложитесь, — говорит Видок. — Я еще не устал.
В двадцатый раз за день я оплакиваю отсутствие рубахи, ибо воздух, охлаждаясь, загустевает, как желе, а пауки, плетя свою паутину и протягивая нити через мои голые руки, оставляют на них ледяные следы. Дрожа от холода, я слежу за неясными очертаниями фигуры Видока, как он ходит взад-вперед в полумраке. Наконец голосом, не лишенным мягкости, он произносит:
— Спокойной ночи, Эктор.
Несколько часов спустя я просыпаюсь, судорожно хватая ртом воздух — в полной уверенности, что тону.
Добрых полминуты я обшариваю руками пространство вокруг, пока ощущение воды не начинает ослабевать. И даже после того, как я прикоснулся к полу, потрогал стены, пощупал матрас и убедился, что все на месте и никуда не плывет, я все равно не могу отделаться от чувства, что над моей головой ревет океан.
Постепенно это ощущение словно бы сужается, конкретизируется и постепенно сводится к одному звуку, который заставляет меня покинуть относительное тепло моего матраса и поползти на четвереньках по чердаку.
Посередине, в бассейне звездного света, распростерся Видок. От холодного пола его отделяет одна-единственная тонкая попона. Он лежит, ничем не прикрытый, совершенно неподвижный, если не считать равномерных, как прилив и отлив, горизонтальных движений нижней челюсти.
Неужели простое скрипение зубами может производить такой звук? Словно вода врывается в расщелину скалы и потом с той же силой стремится обратно.
Видок как среди жандармов, так и среди преступников славится своим презрением ко сну. И на протяжении следующих недель я не раз, вспоминая эти мгновения, буду задаваться вопросом — не потому ли, что во сне он возвращается на галеры и вновь видит себя с железным кольцом на шее и цепью на ноге? Это яростное скрипение зубами выражает стремление к свободе.
Он просыпается еще до рассвета.
Глава 19
ПЕЧАЛЬНАЯ УЧАСТЬ ЧАЙКИ
На завтрак нам подают вареные каштаны. Это уже само по себе наказание, но мадам Пруно, следуя безошибочному инстинкту мучителя, жарит в нашем присутствии гуся и куропатку. Моя голова по собственной воле то и дело поворачивается в сторону плиты, Видок же кротко грызет свою порцию, даже считает нужным похвалить хозяйку за вкусный соус. А когда она решает, что настала пора нас выпроводить, он вежливо ей кланяется, подхватывает свой мешок и делает мне знак следовать за ним.
И только когда гостиница остается далеко позади, Видок с довольным урчанием развязывает мешок и достает из него три куска заветревшегося бекона, черствый рогалик и кусок белого сыра.
— Стащил прямо у нее с тарелки, — хмыкает он.
Мы едим на ходу, вытирая рты рукавами, и впервые в жизни я наслаждаюсь той свободой, которую человек приобретает, изменив внешность. Больше не быть самим собой! Лучи утреннего солнца щекочут мне шею. Легко дышит речной бриз, принося ароматы клевера, тысячелистника, дикого овса. В кустах жасмина подают голос первые пчелы.
