Патриция Хайсмит - Те, кто уходят (litres)
– Если я дам вам дорожный чек, вы сможете обменять его для меня на деньги? – спросил Рей. – Без паспорта?
Рей полагал, что Луиджи наверняка знает такое место.
– Да, смогу. Он немного возьмет за это. Ну, процентов пять, может.
Примерно такого Рей и ожидал. Он положил книжку дорожных чеков на верхушку декоративного каменного столба посреди узкой улочки и выписал два чека на сто долларов каждый.
– Вы сможете получить столько? Две сотни? Я буду очень благодарен даже за одну сотню.
– Две сотни? – Глаза Луиджи широко распахнулись, хотя сумма была вовсе не астрономическая; он кивнул и сказал уверенно: – Si. Due cent’ dollari, si[43].
– А сегодня вы не смогли бы их получить? – спросил Рей, когда они пошли дальше.
– Si. Только может быть, доставлю не сегодня, а завтра.
– Меня это устраивает. Вам я тоже дам пять процентов.
– Ах, не надо, – сказал довольный Луиджи.
– Вы оказываете мне услугу.
– Я принесу деньги завтра к Паоло. Если не смогу прийти сам, то положу их в конверт для Джустины.
– Кто такая Джустина?
– Повариха Паоло.
Рей купил «Гадзеттино», просмотрел первую страницу, потом сунул ее себе под мышку – слава богу, сегодня про него ничего не было, по крайней мере на первой странице. Он надеялся, что его родители не тревожатся.
– И еще, – сказал Рей, когда они подошли к дому из красного кирпича, дому синьора Чьярди, как сказал Луиджи, – лучше, если синьор Чьярди будет думать, что у меня при себе не очень много денег.
Он не хотел этого говорить, но ему казалось, что будет безопаснее, если синьор Чьярди решит, будто денег у него мало.
– Sissi, d’accordo[44], – сказал Луиджи.
– Но я готов доплачивать за обогреватель в комнате – я так еще и не оправился от болезни. Вы же знаете, я простудился.
– Si, capisco[45].
Луиджи нажал кнопку звонка в стене, они услышали звон в глубине дома, и через некоторое время дверь открылась. На пороге стоял улыбающийся полный человек в свитере и старом костюме.
– Ah, Luigi! Come va?[46] – Он тепло обнял Луиджи.
Луиджи представил их – синьор Джон Уилсон и синьор Паоло Чьярди, – и Рей порадовался, что Луиджи сразу же заговорил о комнате.
Синьор Чьярди любезно провел Рея и Луиджи по неухоженному саду и патио в дом, в котором стоял холод, но имелась превосходная массивная мебель и каменная лестница. Рею предложили на выбор две комнаты, и он выбрал меньшую, поскольку ее будет легче обогреть. Комната стоила пятьсот лир в день, а дрова для печки – за дополнительную плату. В комнате имелся небольшой камин и печурка из красного кирпича. Туалет находился во дворике в углу, ванная – этажом ниже комнаты Рея. На крыше была оборудована терраса, по ее краю стояли цветочные горшки, а за домом раскинулся сад, одна лоза вилась у окна его комнаты. Рея все устраивало. Он заплатил за неделю вперед, и синьор Чьярди позвал худощавую женщину лет шестидесяти и попросил ее затопить печь в комнате синьора Уилсона.
– Идемте выпьем по стаканчику вина, – сказал синьор Чьярди.
Они спустились в большую кухню, выстланную плиткой, и синьор Чьярди разлил вино из объемистой бутыли в оплетке в три стакана, которые поставил на большой деревянный стол. Луиджи еще по дороге сказал Рею, что синьор Чьярди оптовый поставщик рыболовецких товаров и у него есть склад на Фондаменто-Нуово, но синьор Чьярди бо́льшую часть времени проводит дома. Насколько сумел разобрать Рей, Луиджи сообщил синьору Чьярди, что синьор Уилсон вчера утром обратился к нему у Понте ди Риальто, куда тот доставлял овощи, и спросил, не знает ли он кого-нибудь в «настоящей Венеции», кто сдавал бы комнату. Синьора Чьярди такое объяснение вполне удовлетворило, и он порадовался арендатору, а личность Рея его ничуть не интересовала, за что Рей был ему благодарен.
– Дом после смерти моей жены опустел, – сказал синьор Чьярди. – А детей у нас не было. – Он пожал плечами – удрученное, трагическое движение, сопровождаемое безропотной улыбкой. – А у вас, синьор, есть дети?
– Я не женат, – ответил Рей. – Возможно, будут со временем.
– Sicuro[47], – сказал синьор Чьярди, натягивая свитер на живот.
На нем было два свитера.
Рей попросил ключ от дома, и синьор Чьярди немедленно вручил ему ключ, вытащив его из ящика. Потом Луиджи и синьор Чьярди принялись говорить о вещах, которые Рей не мог перевести, – что-то о рыболовных снастях, – и синьор Чьярди несколько раз упомянул пачку счетов или чеков, нанизанных на вертикальную иглу на буфете, при этом он опускал руку, будто и ее хотел нанизать на иглу. В конце концов Рей извинился и сказал, что пойдет в свою комнату.
– У синьора Уилсона грипп, – глубокомысленно сказал Луиджи. – Ему нужно набираться сил.
Синьор Чьярди отнесся к этому с пониманием.
Рей пообещал завтра зайти к Луиджи или отправить ему записку и удалился к себе.
Затопленная печь изменила атмосферу в комнате. Рей давно уже не ощущал такой безопасности и довольства, как сейчас. Он просмотрел остальные страницы «Гадзеттино». Ни слова о нем. Он открыл чемодан и не нашел там ничего, что можно было бы повесить, кроме пальто, которое он и набросил на дверной крючок. Потом он покорился своей усталости, благодати новообретенного убежища, надел пижаму и улегся в постель. Корявая, крепкая и безлиственная виноградная ветка за окном, толщиной не уступавшая его руке, – последнее, что он видел, перед тем как погрузиться в сон.
Он проспал больше часа. Когда проснулся, в доме стояла тишина. Рей чувствовал себя гораздо лучше, но какое-то время еще полежал, закинув руки за голову. В комнате было тепло, и его мысли снова обратились к Коулману, к так и не разрешенной пока проблеме. Рей понял, что может уладить недоразумения, по крайней мере в том, что касалось покушения на убийство, просто позвонив Коулману и сказав, например, что он, Рей, готов сообщить полиции, будто свалился в канал близ «Сегузо» и восемь дней не мог вспомнить, что с ним случилось. Рей улыбнулся. Вряд ли кто поверил бы в такую выдумку. Ну, тогда не мог ничего вспомнить два дня, потом пришел в себя, решил воспользоваться своей анонимностью и еще несколько дней делал вид, что пребывает в состоянии амнезии. Но теперь, когда забеспокоилась полиция… Рей беззвучно рассмеялся. Однако он может, во всяком случае, обещать Коулману, что расскажет в полиции какую-нибудь нелепую историю, и это избавит тестя от всяких страхов, что Рей его выдаст. С другой стороны, подумал Рей, Коулмана ничуть не волновало, что там Рей может поведать полиции, как не волновало и после его первой неудачной попытки в Риме. Нет, Коулман был самоуверенным, а его враждебность все нарастала, и Рей собственными глазами видел это в Венеции. А теперь Коулману было известно, что Рей скрывается, и, значит, он может замыслить против зятя еще что-нибудь смертоубийственное. Возможно, Коулман теперь немного обеспокоился и уж точно заволновался, когда увидел его в баре «У Гарри». Или то было не беспокойство, а чистое удивление – удивление, что Рей все еще жив?
У Рея оставалась возможность предпринять некоторые действия в более мирном направлении, сообщив Коулману, что он не будет жаловаться на него в полицию. Лучше написать письмо, ведь телефонный разговор может подслушать Инес, а так она вообще не будет знать об их контактах.
Но стоило Рею подумать об этом, как он понял, что злость Коулмана к нему гораздо глубже. Она завладела им полностью. И Коулман явно не возражал рискнуть своей жизнью или получить пожизненное заключение для утоления этой злости. Люди нередко шли на такие поступки ради любви. Коулман делал это из ненависти.
Рей не смог прийти ни к какому заключению относительно своих действий, следующих шагов, но он устал лежать, а потому поднялся. Одевшись, он снова почувствовал гораздо более сильное побуждение написать Коулману. Отправлять письмо по почте не было нужды. По крайней мере, это можно было сделать не сразу, сначала нужно написать. Рей заранее купил писчую бумагу и несколько конвертов. Он сел за плетеный столик, на котором ему пришлось сначала расстелить газету, чтобы получить ровную поверхность.
19 ноября 19… года
Здравствуйте, Эд, – с трудом начал Рей (ему ужасно не хотелось называть Коулмана по имени, но такой вариант казался ему наилучшим из трех имевшихся). – Я подумал, что это письмо может снять груз с Ваших плеч или хотя бы немного облегчить его, если я скажу Вам, что у меня нет намерений сообщать полиции или кому бы то ни было о случившемся в ночь четверга. Это одна из причин, побудивших меня написать Вам.
Вторая причина – Пегги. Я так до сих пор и не сумел донести до Вас правду, хотя и старался изо всех сил. Чувствую, мне не удалось ничего из того, что я пытался рассказать Вам о ней. Прежде всего я хотел бы сказать: Пегги была слишком юна для своих лет, и слово «незрела» не передает всего, что я в это вкладываю. Я думаю, причина кроется в ее детстве и юности, которые она провела в изоляции от мира (помнится, я уже говорил об этом), и это сказалось на ее отношениях со мной и с ее живописью, например. Она была далека от понимания того, что каждый художник должен пройти долгий и мучительный путь, прежде чем стать «зрелым» или достичь какого-то уровня мастерства. Она не специализировалась (ее образование завершилось незадолго до нашего знакомства) на искусстве (к сожалению: она ведь говорила, что всегда хотела стать художником, как Вы, и в шестнадцать лет приняла такое решение, но, вероятно, это было преувеличением), а это не дало ей хотя бы самых основ для понимания роста, возможностей и границ. Большинство людей, собирающихся стать художниками, к восемнадцати – двадцати годам уже неплохо осведомлены в таких вопросах. Я думаю, Пегги ошеломил и испугал тот мир, который она открывала для себя. Я знаю, ее пугало то наслаждение, которое она получала от секса (что бы Вы ни думали, но в этом я осведомлен гораздо лучше Вас). А еще она ждала от секса гораздо большего, чем он может дать, независимо от партнера. Но сам секс ничуть ее не пугал и вызывал гораздо больше энтузиазма, чем у меня, а это говорит о многом, если иметь в виду, что я ее любил.
