Бентли Литтл - Письма, несущие смерть
Я недолго встречался с невыносимо претенциозной девушкой. Она была одержима The Cure и Gene Love Jezebel и одевалась в черное, подражая Мортисии Аддамс. Я объяснял ей, что «музыка — развлечение, а не образ жизни», но на самом деле я воспринимал музыку гораздо серьезнее, и развела нас в конце концов именно моя неспособность изменить ее музыкальные пристрастия.
В свободное время я писал письма в «Лос-Анджелес таймс» и «Роллинг Стоунз», даже в «Пульс!» и «БАМ», две бесплатные музыкальные газеты, которые я раскопал в магазине грамзаписи «Тауэр рекордз». Я жаловался на качество музыкальных обзоров и ругал критиков за плохой вкус и стадное чувство, высказывал пожелания, какие музыкальные жанры следует освещать и рецензировать. Почти все мои письма достигали цели, даже те, что я писал под вымышленными именами, и, к моему изумлению, мое мнение действительно влияло на содержание публикаций.
Оказалось, что я хотел писать только о музыке. То, что я сделал со своими родителями, оставило во мне отвращение к более серьезным темам.
Ну, еще письмо с фотографией циркового шатра.
Тогда я подошел к краю пропасти, от которой хотел держаться как можно дальше, заигрался во что-то, чего никогда, вероятно, не смог бы понять. Я сознавал свой талант, свой дар с помощью писем менять действительность, получать желаемые результаты. Однако это лишь то, что лежало на поверхности.
Я хотел писать письма, мне необходимо было писать письма, но я принял сознательное решение отныне придерживаться лишь пустяковых тем.
Поэтому я писал только о музыке.
Это были 1980-е, десятилетие Рейгана, и почти все студенты выбрали специальность «управление бизнесом». Я себе профессию не выбрал, потому что понятия не имел, чем хочу заниматься в жизни. Я склонялся к английскому языку, потому что писательство, похоже, было единственным моим талантом, но, в общем, был открыт и другим сферам. Мне очень нравились история искусства и культурная антропология, все, кроме математики и точных наук.
На первом курсе, на лекциях по современной литературе, я узнал, что в 1960-х английский драматург Джо Ортон придумал двух персонажей, увлеченных письмами: читателя, обожавшего его произведения, и читателя, ненавидевшего их. Ортон вел в прессе вымышленный диалог с самим собой, то ругая, то восхваляя себя, тем самым разжигая полемику. В результате его имя не сходило с газетных страниц.
Человек в моем вкусе.
Человек, пишущий письма.
По какой-то причине меня это ободрило и придало сил.
Иногда, сам не зная зачем, я проезжал мимо своего старого дома. Может, одолевала ностальгия. Или подсознательное желание переписать свое недавнее прошлое. Мать теперь жила одна, и если бы мою жизнь экранизировали, то, вероятно, мне приписали бы угрызения совести, или тоску, или еще черт знает что, но, по правде говоря, я ничего не чувствовал. Я хорошо знал свою мать. Она была твердой как скала и совершенно не сентиментальной. И пусть отец умер, а мы с Томом удрали из дома, я точно знал, что с ней все в порядке, что она живет своей жизнью, как будто ничего не случилось.
Однажды, остановившись на красный свет, я случайно увидел на автозаправке «Мобил» растолстевшего Тома. Он меня не заметил, а я смотрел, как брат выходит из офиса и приближается к своему автомобилю, еще более дряхлому, чем мой. Потертые джинсы и футболка, непривычно короткая стрижка. Один беглый взгляд мало что может рассказать о человеке, но я понадеялся, что Том беден, одинок и несчастлив.
Поделом придурку.
Я много времени проводил в университетской библиотеке: выискивал и жадно читал все пьесы Джо Ортона, какие только мог найти. Я узнал, что было время, когда Уолт Уитмен фальсифицировал обзоры своих произведений и рассылал их в крупные газеты и периодические журналы.
Я и Уитмена читал.
И я опять принялся за настоящие письма.
Все из-за курса политологии. Профессор Эмерик был похож на карикатурного марксиста с безумным взглядом из плохого кинофильма, на типа, внушающего страх всем, кто никогда не учился в колледже. Необыкновенно серьезный и глубоко интеллигентный, высокий и костлявый, с огромной седой бородой, осмеиваемый втихаря большинством собственных студентов, он великолепно читал лекции, и я ими просто наслаждался. В качестве составляющей промежуточного зачета он дал нам задание написать письмо какому-нибудь чиновнику, занимающему выборную должность, или руководителю крупной корпорации и устроить ему взбучку за деяние, совершенно нас не устраивающее. Я не мог устоять перед искушением. Слишком уж оно было велико. Кроме того, убеждал я себя, не выполнив это задание, я не получу оценку по предмету. Я должен это сделать.
Итак, в тот вечер я уселся перед своей электрической пишущей машинкой «Ай-би-эм селектрик» (на том этапе позволить себе новый текстовый процессор или персональный компьютер я не мог) и быстренько раскритиковал недавнее решение губернатора об увеличении платы за учебу в Калифорнийском университете. Я выразил свое мнение, но, что более важно, и мнение доктора Эмерика. Слова ложились на бумагу гладко, письмо как будто возникало само собой. Вынимая из машинки лист бумаги и подписывая свое имя, я испытывал необыкновенный прилив энергии; с самого начала семестра я не чувствовал себя столь живым. Я хотел написать еще что-нибудь. Мой товарищ по комнате ушел на весь вечер. Он часто где-нибудь веселился и возвращался около полуночи. Я успел накатать чуть ли не дюжину писем, адресованных различным выборным чиновникам, газетам и журналам. Я и одним письмом обеспечил себе оценку по политологии, но не в этом дело. Самое важное — я снова писал письма. Плотину прорвало, и поток слов хлынул неудержимо. Покончив с животрепещущими вопросами, я не избавился от жгучего желания писать, и еще долго после того, как сосед вырубился на своей кровати под тихое жужжание моей машинки, я строчил письма с жалобами во все рестораны и магазины, которые постоянно посещал с начала семестра. Я опять манипулировал бизнесменами, страшившимися общественного мнения.
В течение месяца ответы шли непрерывным потоком.
Я вернулся в привычную колею, на проторенную дорожку. Семена, брошенные на страницы писем редактору, пробивались без моего участия, а если я вмешивался, разрастались в полномасштабную полемику. Я давно перерос «Макдоналдс» и «Бургер Кинг»; теперь бесплатные талоны мне присылали Международный дом блинов, «Дон Хосе» и «Блэк Ангус». По мере притока халявы мы с Доном, моим соседом по комнате, становились все дружнее, а вскоре у меня уже был целый круг новых друзей, с которыми я посещал концерты и клубы, бары и стриптиз, и все благодаря моим письменным жалобам.
Несколько тщательно подобранных хвалебных слов обо мне в студенческий магазин, где я работал; несколько негативных замечаний о моих коллегах, и я продвинулся по служебной лестнице от складского служащего до дежурного администратора.
Я, как наркоман, не мог остановиться. Несмотря на то, что я сделал с отцом, несмотря на то, что предыдущие мои действия привлекли внимание… чего-то… я упорно продолжал писать письма. Так я был создан, в этом было мое предназначение, и если раньше мне нравилась студенческая жизнь, то теперь я ее обожал. Я обрел популярность, мои оценки стали выше, а душа была умиротворена интеллектуальным и эмоциональным наслаждением от сочинения писем.
Все было правильно в этом мире.
Однако я пристально следил за своим почтовым ящиком.
Просто так. На всякий случай.
3Музыка вызывает в моей душе определенный отклик. Когда я слушаю музыку, она уносит меня в прошлое. Не в то время, когда она была написана, а в то, когда она вошла в мою жизнь. Мелодия «Шесть жен Генриха VIII» Рика Уэйкмана вызывает во мне мысли не о 1972 годе, когда она увидела свет, а о 1984-м, когда я нашел этот альбом на домашней распродаже в Гарден-Гроув.
В том году я вышел на государственный уровень.
В письме в «Ньюсуик» я сделал выговор президенту за то, что считал несовместимым с его внешней политикой. Таковым было мое личное мнение, но еще я знал, что оно произведет впечатление на доктора Эмерика, чей следующий курс я тогда посещал. Мое письмо напечатали на самом видном месте с заголовком, и, хотя два письма пониже были на ту же тему, именно мое вызвало на следующей неделе ядовитые отклики, включая один из Госдепартамента, официально проясняющее мои, по его мнению, ошибки и неверные оценки.
Не на того напали. Я отстрелялся двумя письмами: одним под своим именем и другим под псевдонимом, выставив всех несогласных со мной читателей идиотами, а чиновника госдепартамента — фашиствующим ничтожеством.
Два дня спустя в моей корреспонденции оказалось срочно доставленное письмо.
От президента США.
Не формальный ответ на официальном бланке, а личное, написанное от руки послание на листе из блокнота с подписью самого Рональда Рейгана:
