Эндрю Пайпер - Демонолог
Это была необычайно пышная, престижная конференция, проводившаяся в Йеле семь или восемь лет назад. Ходили слухи, что все это мероприятие втихую оплачивает Рим. Конференция именовалась «Будущее/Вера», как будто религиозные верования превратились в залежавшийся товар, нуждающийся в некоем энергичном ребрендинге, в чем я, собственно говоря, и без этого не сомневался. Ведущие исследователи и философы, а также прочие ученые мужи-специалисты в сфере воспитания со всего мира собрались там, чтобы обсудить «проблемы, встающие перед христианством в новом тысячелетии». Моя задача состояла в том, чтобы выступить с докладом, представлявшим собой усиленную, более резонансную версию моей стандартной лекции о Сатане Милтона как о раннем проповеднике разрушения патриархального общества. «Дьявол явно страдает от отцовского комплекса» – таков был посыл моего выступления, вызвавший смех в конференц-зале.
По завершении лекции в зале зажгли свет и устроили краткое обсуждение, вопросы и ответы. Первым на трибуну поднялся некий теолог, с работами которого я был знаком, священник (по такому случаю в полном священническом облачении, в рясе и с «собачьим» воротником), известный как политический советник Ватикана, ответственный за разработку оборонительных теорий против попыток исподволь модернизировать действующие церковные доктрины. Он был вежлив, а его вопрос выглядел как достаточно мягкий упрек в неправильном цитировании или в чем-то подобном, что он пропустил или не заметил. И тем не менее было в этом человеке что-то, что сразу восстановило меня против него. Я стал необычно агрессивным и резко отвечал на все его последующие вопросы, пока, всего несколько минут после начала дискуссии, не завелся до такой степени, что начал прямо с трибуны бросаться оскорблениями. «Вероятно, эта штука, что у вас на шее, затрудняет кровообращение и к вашим мозгам, святой отец, поступает недостаточно крови!» – заявил я ему. Аудитория как будто раздалась вширь и вся ополчилась против меня, вся задышала, как огромные кузнечные мехи, как легкие просыпающегося великана. Остановить их, управлять ими было уже невозможно. Создавалось впечатление, что я невольно играю роль, совершенно мне чуждую роль совсем другого человека, не такого, как я. Помню, что во рту у меня возник какой-то медный привкус, когда я до крови прикусил себе щеку.
А потом началось нечто совсем уж странное.
Священник пристально уставился на меня, словно только что заметил во мне нечто необычное. Он отступил назад, споткнулся о ноги человека, который сидел позади него, и взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие.
– Как вас зовут? – спросил он.
А я не мог ему ответить. Не мог, потому что уже не помнил этого.
– Профессор Аллман?
Новый голос донесся до меня откуда-то из задней части зала. Добродушный и полный сочувствия голос с каким-то акцентом. Он принадлежал человеку, который шел ко мне с уверенностью и знакомой улыбкой, так что, когда он в конце концов остановился рядом и взял меня под локоть, мне показалось, что я знаю его всю жизнь.
– Как я полагаю, отведенное для данной лекции время уже закончилось, – произнес доктор Марко Ианно, кивнув сидящим, словно говоря: «Я сейчас все улажу», и ведя меня к двери. – Может быть, нам с вами стоит выпить чего-нибудь освежающего, Дэвид?
Как только мы вышли наружу, на бодрящий воздух университетского дворика, я сразу пришел в себя. Во всяком случае, вернулся гораздо ближе к своей обычной сущности и был вполне в состоянии поблагодарить доктора Ианно и сообщить ему, что со мной уже все в порядке и что мне всего лишь нужно вернуться к себе в отель и немного отдохнуть. Возмутительное и неловкое представление закончилось. Правда, я понимал, что потом мне потребуется писать письма с оправданиями и извинениями, со ссылками на приступ лихорадки, внезапно обрушившийся на меня. Неприятный инцидент, несомненно, но все уже было позади.
Тем не менее доктор Ианно, которого я знал лишь заочно, по его работам, и потом никогда больше не видел до встречи в Венеции, в районе Санта-Кроче, снова окликнул меня, когда я уже распрощался с ним, оставив его на холоде на площади Нью-Хейвена. То, что он мне тогда сказал, я тут же отринул, решив, что он, итальянец, неверно выразил свою мысль по-английски. Вспомнил я об этом лишь теперь, пару минут назад, когда Преследователь упомянул его имя.
«То, что сейчас произошло – такое однажды было и со мной, – сказал мне тогда мой коллега. – Я полагаю, профессор, что мы вполне могли ошибаться, считая, что это всего лишь слова, напечатанные на бумаге».
Я не возвращаюсь прямо домой. Нет, я не опасаюсь, что Джордж Бэрон последует за мной и силой вломится ко мне, когда я окажусь в своей квартире. Это не будет иметь никакого смысла: он знает, что вещь, которую он ищет, находится не в квартире. Он наверняка в этой квартире уже побывал и осмотрел все места, где это можно спрятать, а теперь требует от меня, чтобы я сообщил ему то, что он желает узнать. Сегодня он был вежлив в своих требованиях. В следующий раз он пустит в ход более убедительные доводы.
А почему бы не отдать Бэрону этот «документ»? Это будет несложно. Полагаю, если я это сделаю, меня оставят в покое. Он точно опасается последствий: убийство профессора Колумбийского университета оставит даже больше следов и зацепок, чем выплата отступных. Это будет совсем нетрудно – сопроводить моего Преследователя через пару дней (когда условия хранения позволят мне открыть ячейку) в отделение банка «Чейз-Манхэттен» на углу 48-й улицы и Шестой авеню и передать ему лэптоп и камеру, единственные свидетельства моего общения с покойным доктором Ианно.
Но я не могу этого сделать. Потому что если Преследователь этого хочет – или если некто, кто платит этому фрилансеру, столь отчаянно, как это представляется, стремится заполучить этот «документ», – значит, это нечто весьма ценное. Оставшись без него, я, по всей вероятности, не удостоюсь больше ничьих посещений и перестану воспринимать какие-либо знаки и сигналы. Даже если хранение того, что Джордж именует «документом», представляет для меня опасность, у меня нет выбора, кроме как держать его у себя и оставаться возможной целью для нападения. Только в качестве разыскиваемого и преследуемого я могу сохранить за собой какую-то роль во всей этой истории. А пока у меня нет никаких реальных соображений по поводу того, почему именно меня разыскивают и преследуют, мне необходимо продолжать участвовать в этом шоу, если я хочу найти дорогу к Тэсс.
Но одна вещь теперь стала очевидной, после того как Преследователь явился ко мне лично: у меня осталось гораздо меньше времени, чем я рассчитывал.
Я звоню О’Брайен, она берет трубку уже на середине первого гудка.
– Дэвид, – с облегчением говорит она. – Ты где?
– Здесь. В Нью-Йорке.
– Почему ты меня избегаешь? Я же твой друг, ты, тупица!
– Извини.
– Что происходит?
– Не уверен, что могу точно это определить и назвать.
– Перестань копаться в себе. Просто скажи, что с тобой было. Потому что я знаю, что с тобой что-то не в порядке. Эта неожиданная поездка в Венецию, то, что произошло с Тэсс… И ни единого звонка от тебя с тех пор, как ты вернулся домой. Совершенно на тебя не похоже, Дэвид!
– У меня куча жутких неприятностей.
– Несомненно. Такая утрата! Просто представить себе невозможно!
– Дело не только в Тэсс. С ее исчезновением… связаны некоторые странные обстоятельства, которые я не могу объяснить.
– Исчезновение? Дэвид, это же было самоубийство!
– Я не уверен, что это именно так.
Элейн некоторое время переваривает услышанное.
– Ты говоришь о том, как это произошло? – спрашивает она.
– И почему.
– О’кей. Что еще?
– У меня были… визитеры.
Я слышу, как моя коллега обдумывает это, давая мне возможность разделить с ней все свои беды. Но внезапно, прямо здесь, на улице, разговаривая с ней по телефону, я начинаю опасаться, что наш разговор могут подслушать. Какой-нибудь хакер может его перехватить. Теперь им это совсем нетрудно проделать, верно? А мне вовсе не хочется подвергать Элейн опасности. У нее и без того куча собственных проблем, чтобы я дал Преследователю возможность вломиться и в ее дверь.
– То, что ты говоришь, звучит очень странно, – говорит она.
– Ты права. Это все сплошной поток непереваренных эмоциональных всплесков, которые действуют прямо как морфий и сливаются в закрученный параноидальный бред. Бред, бред, бред.
О’Брайен делает паузу. Кажется, она уже поняла, что мое нежелание сообщить ей что-то еще – это вовсе не отказ от обсуждения данной проблемы, а забота о защите от подслушивания. В любом случае когда она начинает говорить снова, то говорит кодированными фразами, понятными только нам двоим.
– Ну, хорошо, я просто хочу, чтобы мы наконец встретились, – произносит она. – Но в данный момент я по уши увязла в подготовке отзыва на очередную диссертацию. А потом есть еще куча курсовых работ первокурсников, которым требуется выставить оценки. Полный пандемониум.
