Замерзшее мгновение - Седер Камилла

Специалист по лечебной физкультуре из службы здравоохранения оказалась неприветливой женщиной пенсионного возраста — в белом халате и с глазами, будто просвечивавшими человека насквозь.

— Кажется, что твоя голова полностью отделена от туловища, — сказала она, когда Бекман лежала на койке на животе, без кофты. — И ты проживаешь жизнь только в теории. Словно у тебя нет контакта с телом. Ты не хочешь его ощущать. Потому оно и протестует.

Бекман испытала смущение и раздражение. Она ведь специалист по лечебной физкультуре, а не колдунья. А когда женщина начала массировать это оскорбленное тело то мягкими, то жесткими движениями, стало еще хуже.

— Часто невысказанная правда оседает в мышцах и превращается в боль. Те вещи, которые ты хочешь сказать, но не решаешься. Особенно в мышцах затылка и лица. У многих появляется боль в челюстях и даже зубная боль, становящаяся симптоматичной. Когда рот отказывается произносить рождающиеся слова, они собираются вокруг него болью, которую сложно определить и прогнать. У тебя в теле есть напряженные места, переросшие в воспаления. Если не побережешься, то станешь хронически больной. Кстати, случается, что человек начинает плакать, если к нему прикасаются, а для него это непривычно. Когда начинают подключать его тело к мозгу.

Бекман больше не ходила туда. Вместо этого пошла к другому врачу, который выписал ей несколько упаковок диклофенака.

— Займитесь спортом, — посоветовали ей. — Это единственное, что помогает. Ходите в тренажерный зал, плавайте.

Конечно, она поплавала пару раз после работы, но потом констатировала, что муки совести из-за пропущенного занятия, на которое у нее совершенно нет времени, не влияют на симптомы стресса в правильном направлении. Однако ее посещали мысли, не поиграть ли с кем-нибудь в теннис, соединив, таким образом, приятное с полезным и избежав пугающего ее культа аэробики.

В молодости Бекман много играла в теннис. Иногда ей не хватало физического напряжения. Чувства, что находишься в настоящем. Она могла бы, например, спросить кого-то из коллег. Но у большинства из них, кажется, уже сложились свои привычки. И как бы ни нуждалась в компании для своих потенциальных занятий спортом, заниматься на велотренажере или ходить на йогу она была не готова.

Она невольно задавалась вопросом, играет ли Кристиан Телль в теннис. Ей нравился Телль — как коллега. Они были, так сказать, совместимы. И хотя он иногда мог быть резким, она чувствовала, что он ее уважает. Однако мысль общаться с Теллем в нерабочее время представлялась абсурдной.

Пожалуй, Кристиан Телль как частное лицо вообще казался абсурдным — если такой Телль существовал в принципе. Он никогда не говорил на работе о своей частной жизни. Проще было поверить, что у него нет ничего существенного помимо работы. Хотя, с другой стороны, что ей об этом известно? Ничего.

Бекман на мгновение представила себе, что думают коллеги о ее частной жизни. Вероятно, тоже считают достаточно скрытной. Всегда ли она была такой? Она вдруг усомнилась, как обычно сомневалась в том, что происходило в ее жизни до встречи с Ёраном: было ли это в действительности или являлось лишь частью расплывчатого давнишнего сна, который она помнила лишь потому, что другие порой напоминали ей о нем. А теперь, когда ее мама стала терять опору под ногами и медленно погружалась в непонятный мир старческого слабоумия, никто особо не ворошил ее прошлого.

Немногие друзья появились уже после знакомства с Ёраном десять лет назад. По крайней мере раньше она общалась с ними, до того как появились дети и жизнь превратилась в плотное расписание без пробелов.

Да, пожалуй, на работе ее считают человеком закрытым. «Повышенное чувство собственного достоинства» — она часто слышала такую характеристику. Ей это нравилось. Звучало солидно. Но на самом деле это не вопрос характера: Бекман просто-напросто никогда не считала, будто ее частная жизнь достаточно репрезентативна для такого специалиста, как она, какой она сама себя воспринимала и какой, она знала, ее считают другие. Эта стена редко давала трещину.

Однажды, еще до рождения детей, Рене Гуннарссон пришла на работу рано утром и застала заплаканную Бекман в столовой. Ёран к тому моменту уже пару недель как исчез после мучительной ссоры, и, чтобы не оставаться в пустом доме, она приезжала на работу задолго до рассвета. А в ночные часы сидела в своем кабинете и таращилась на дела о разводах.

Когда Рене появилась с объятиями и словами утешения, она совсем расклеилась. Они сидели в соседнем кафе для таксистов, пока не приехали остальные коллеги, и Бекман несколько часов рыдала. Она рассказала, какой одинокой чувствовала себя все эти годы, живя с Ёраном, как все менее походила на того человека, которым сама себя считала, а была вместо этого кем-то ей незнакомым и несимпатичным.

Потом она стыдилась не того, что показала свою слабость. Не своих слез. Ей было стыдно, что Ёран снова вернулся домой несколько недель спустя. Что жизнь продолжалась так же, как и до его исчезновения. И что это был не первый и не последний раз.

Нет, она никогда бы не доверила кому-то свою частную жизнь. По крайней мере никому из тех людей, чье уважение ей важно сохранить.

Женщина с внутренней силой — ведь ей, наверное, хотелось бы, чтобы ее рассматривали именно так, — не тростинка, колеблющаяся на ветру, и не лакмусовая бумажка, отражающая настроения другого человека. Не то что она успешная на работе, но в остальном совершенно подневольная. Когда дело касалось любви, она воспринимала себя именно так.

Женщина с чувством собственного достоинства принимает правильное решение, чтобы потом его придерживаться, какой бы одинокой себя ни чувствовала. Как бы больно ни было сознавать, что совместная история внезапно осталась в прошлом.

В сумочке зазвонил мобильный. Она выбежала в коридор и выругалась, не успев ответить на звонок. Пластиковые кухонные часы показывали, что пора будить детей. Старинные настенные часы, доставшиеся ей от дедушки, большую часть их совместной жизни с Ёраном пролежали в ящике в подвале, поскольку Ёран считал их некрасивыми. Часы были первым, за что она бралась в те периоды, когда Ёран не жил дома. Как только он в гневе удалялся, упаковав сумку и резко рванув машину с места, а она еще больше злилась, чем расстраивалась, и чувство свободы еще было сильнее одиночества, она вешала дедушкины часы.

Когда она думала об этом, такой молчаливый триумф казался ей безумно печальным. Много раз она собиралась выбросить часы и нарушить сложившуюся схему, но так и не сделала этого. Патетика заключалась не в самих часах, а в том, что они являлись действующим лицом в жизни ее сдерживаемых чувств. Она орала на Ёрана так, что соседи вызывали полицию, а ей приходилось прятаться в подвале, чтобы патрульный экипаж случайно не узнал ее.

Очевидно, невысказанная правда, как болезненная опухоль, проросла у нее вдоль всего позвоночника.

Поднимаясь вверх по лестнице, она слышала его громкий храп, несущийся из гостевой комнаты. Сегодня он тоже не мог отвести детей в садик. Отводить должна была она, и, значит, опять опоздает на работу.

Стоя перед комнатой Юлии и Сигрид, она заметила, что пропущенный звонок был от Андреаса Карлберга, и набрала его номер.

— Я еду в Бьёрсаред, буду допрашивать соседей, — сообщил он.

— Хорошо, я немного задержусь.

Она зажмурилась. Из детской донесся рев двухлетней Сигрид. Она не любила возвращаться из сна в действительность.

— Я встречу тебя там, — успела крикнуть Бекман прежде, чем связь прервалась.

Она открыла дверь, и ее встретил теплый золотистый свет звезды адвента. Пахло маленьким ребенком.

Войдя в дом с мороза, они словно бы ударились о стену тепла. В гостиной, на просиженных диванах, обитых зеленым плюшем, двое простуженных полицейских наслаждались жаром камина. Дом Мулинов выглядел как обычное жилище старых людей — аккуратным, но загроможденным. Наполненным памятными или случайными безделушками. Мебель разных эпох и стилей. Торшеры с низковаттными лампочками и поблекшие ширмы; рождественские украшения, а поверх всего — тонкий слой пыли. Словно воспоминания всей жизни собрались в трех комнатах, на кухне и чердаке. Да так оно, наверное, и было.