Анатолий Арамисов - Французская защита
— Как ты думаешь, не погибнет твоя главная фигура в моем тылу? — с легкой иронией спросила Женевьева.
Недвусмысленный намек.
Одинцов думал, как ответить правильно.
Интуитивно он чувствовал нависшую над ним опасность.
Женевьева не хотела отпускать его.
Она могла представить Виктора в качестве подозреваемого по убийству трех заключенных.
И тогда он был бы в ее распоряжении еще минимум на полгода, пока идет следствие.
Одинцов решил идти ва-банк.
— Ты влюблена? — такой вопрос в этих стенах еще никем не задавался. Тонкая кисть едва заметно вздрогнула.
Черный король со стуком упал на доску, сбив по дороге пару пешек.
— Плохая примета, — улыбнулся Виктор.
— Я слышала о ней, — тихо сказала Женевьева.
— Отпусти меня, — проговорил Виктор, глядя ей прямо в глаза, — я знаю, ты — замечательная…
— С чего ты взял? — темные оливки подернулись слегка влажной дымкой.
— Я чувствую это. Ты же знаешь, как развита интуиция у хороших игроков. Или, по крайней мере — слышала об этом.
— Ты прав.
— На следующей неделе я должен выйти на свободу. Я хочу увидеть тебя там, — глухо проговорил Одинцов.
Это был пока самый сильный ход в его французской жизни.
— Зачем? — покривила душой женщина.
Виктор улыбнулся.
— Мы доиграем нашу партию. На равных.
— Хорошо. Иди.
— И еще одна просьба.
— Какая?
— Не трогай моего сокамерника.
— Почему? Он подозревается в убийстве.
— Это недоказуемо. Я и Мишель Лернер показали, что Тарасов весь тот вечер находился в камере.
— Лернер?
— Да.
— Почему?
— Не знаю.
Виктор солгал. Он знал, что Юрок насмерть запугал бывшего финансового махинатора. Всего несколько весомых слов, сказанные по дороге на завтрак, сделали француза сообщником.
Женевьева подняла своего короля и поставила на прежнее место.
— Хорошо. Здесь мы ничего не станем менять.
— Спасибо.
Когда за Одинцовым тихо закрылась дверь, Женевьева, наклонившись вперед, положила подбородок на сжатые кулачки, долго, задумчиво смотрела перед собой.
Она действительно влюбилась.
Железные ворота тюрьмы Seine Saint-Denis, гремя на стыках, медленно открывались перед Одинцовым.
Долгожданная свобода.
Три месяца французской тюрьмы показались вечностью.
Виктор шагнул вперед и, не оборачиваясь, медленно пошел вдоль высокой бетонной стены.
Он знал, что за ним наблюдают десятки глаз.
Завистливых, ненавидящих, проклинающих.
И лишь одни глаза с любовью.
С надеждой и грустью.
В конце тротуара Виктор обернулся и махнул рукой.
Всё. Он — на свободе.
Но идти некуда.
Свобода с тоскливой горечью чужбины. На обратную дорогу до Москвы нужны деньги.
А их у Одинцова нет.
Он остановился около телефонной будки и пошарил по карманам.
Зная, что там пусто.
Мимо на огромной скорости пронеслась новенькая «Ауди».
Виктор ждал около таксофона сердобольного француза или француженку, чтобы попросить на минутку их карточку.
Он должен позвонить Василию Петровичу.
Это — единственный выход.
— Силь ву пле, мадам! — пожилая француженка испуганно отшатнулась от русского и торопливо пошла прочь.
— Месье! — толстый француз брезгливо обошел Виктора стороной. Рядом с визгом затормозила машина.
Дверь со стороны водителя открылась, и Одинцов, уже раскрыв рот в своей безнадежной просьбе, замер.
К нему, приветливо улыбаясь, шла красивая молодая женщина в ослепительно белом костюме.
Это была Симона.
— Василий Петрович просил извинить, что не сумел сам приехать, — Симона внимательно следила за дорогой.
Одинцов мог любоваться ее точеным профилем, бросая быстрые взгляды влево.
— Он наказал мне доставить тебя прямо к нему домой.
— Спасибо, а я уже хотел звонить ему.
— Мы хорошо помнили об этом дне. Вчера связались с администрацией тюрьмы, они подтвердили, что ты освобождаешься в 10 утра. Но, извини, чуть опоздала, застряла в пробке.
— Какая ерунда! Ты же успела… И я так рад видеть тебя.
Симона бросила взгляд вправо, улыбнулась и промолчала.
Поток машин с каждым километром к центру двигался все медленнее.
Юркие мотоциклисты сновали между машин, едва не задевая зеркала. Сзади послышался вой сирены. Симона поморщилась:
— Опять эти полицаи!
— У нас их все пропускают, — задумчиво проговорил Виктор, видя, что водители и не думают прижиматься к обочине.
— А здесь почти все игнорируют. Только «Ambulance» дают дорогу.
— Кому? — не понял Одинцов.
— «Скорой помощи» по-вашему.
— У нас, скорее, всё наоборот.
— У вас очень много поставлено с ног на голову. И еще немало времени пройдет, чтобы по-нормальному всё утряслось.
— Наверное, так — вздохнул Виктор.
Спустя полчаса темно-зеленая «Ауди» припарковалась возле армянской лавки на улице rue Richer.
— Здесь он живет? — спросил Виктор.
— Да. Чуть дальше, вон та зеленая дверь.
— Понятно. Отсюда недалеко шахматный клуб мадам Шодэ, где мы и познакомились с Василием Петровичем.
— Я знаю, — ответила Симона и щелкнула брелком сигнализации.
Они подошли к массивной деревянной двери зеленого цвета, Симона нажала металлическую кнопку на пульте домофона.
— Qui est là?[38] — раздался знакомый голос.
— Это мы! — весело проговорила девушка.
— Отлично! Открываю!
Они поднялись по винтовой лестнице на третий этаж.
Василий Петрович уже ждал у входа в свое жилище:
— Прошу!
Квартира русского эмигранта была похожа на филиал исторического музея. Многочисленные картины висели на стенах всех пяти комнат. В дальней, самой небольшой, несколько десятков полотен стояли на полу, тесно прижатые рамками друг к другу.
Старинные вещи были расставлены в порядке, понятном только хозяину квартиры.
— А Вы здесь живете один? — спросил Одинцов, пораженный открывшимся великолепием.
— Нет, жена Анастасия Михайловна уехала неделю назад в загородный дом, что у нас в Нормандии.
— Сколько картин! — не удержался Виктор.
— Василий Петрович известный искусствовед и коллекционер — пояснила Симона.
— Ну-с, прошу к столу! — улыбнулся хозяин. — На горячее я приготовил вам курочку.
И, обращаясь к шахматисту, спросил:
— С каким маслом пожарить мясо: оливковым, соевым или подсолнечным?
Виктор сглотнул слюну.
Он вспомнил, как еще совсем недавно в Москве выстаивал двухчасовые очереди за подсолнечным маслом. Упитанная продавщица в замызганном халате разливала его прямо из большой бочки специальным ковшиком.
Хвост очереди выходил на улицу.
Горбачевские «реформы» завели страну в болото всеобщего дефицита. Логический конец воплощения в жизнь бредовых идей, изложенных когда-то бородатым евреем по имени Карл.
— С оливковым, пожалуйста! — наугад рубанул Одинцов. Хотя до этого ни разу не ел мясо, поджаренное на этом продукте.
Название понравилось.
Василий Петрович засуетился на кухне.
Симона вместе с Виктором медленно осматривали квартиру-музей.
— Смотрите, подлинник Шемякина! — воскликнула девушка.
Со стены на Одинцова смотрели странные, изогнутые фигуры на фоне какого-то мистического пейзажа.
Он пожал плечами:
— Я, если честно, ничего не понимаю в этом. Например, вот та картина мне намного больше нравится.
И он указал на красивый морской пейзаж.
— Тоже известный художник, француз, автор этой работы.
Симона назвала фамилию, но она ничего не говорила Одинцову.
— Василий Петрович рассказывал занимательную историю об этом полотне, — продолжала девушка, — он купил его у художника давно, прямо на улице, тот совсем не бьи известен.
— И что? — заинтересовался Виктор.
— Потом, спустя двадцать лет, когда имя художника гремело по всей Франции, Василий Петрович привез ему эту картину.
— Зачем?
— В последние пять лет, с тех пор, как только живописец «пошел в гору», стал модным, он по-другому подписывает свои полотна. Василий Петрович хотел получить новый автограф мэтра.
— И что?
— Тот сначала не узнал свою работу. Потом отошел на несколько шагов назад, прищурился и воскликнул: «Да, этот пейзаж я написал! Сколько лет прошло!» Взял кисть, сделал несколько мазков, и сзади полотна поставил свой новый знак.
— И теперь эта картина изменила свою стоимость?
— Конечно! В десятки раз. Вложение денег в искусство давно считается надежным, прибыльным делом.
— Интересная история, — улыбнулся Виктор.
