Тони О'Делл - Темные дороги
– Промокну ведь, – сокрушался Черч.
– Ну да, – согласился я.
– Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
– Верю.
– У меня красный дождевик. Ты его видел.
– Ну да.
– Желтый цвет для девчонок. – Черч внезапно издал смешок и повернулся к Баду: – Говори что хочешь, Бад, только желтый цвет для девчонок. Что бы ты ни сказал.
Бад подмигнул мне:
– А я о чем? Желтый цвет для девчонок.
Черч прямо зашелся от хохота.
– Блин, ты такой прикольный, Бад, – выдавил он, когда слегка успокоился. Снял очки, достал из кармана своих широченных черных штанов носовой платок и принялся вытирать глаза. – Ты и Харли. Вы прикольные.
Пристроил очки обратно на носу, тщательно сложил платок прямоугольником и убрал в карман.
– Лучше позвоню маме и скажу, чтобы принесла дождевик. И галошики. Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
И Черч направился к телефону-автомату. Телефон у нас в магазине рядом с банкоматом. Бад подождал, пока он отойдет подальше, и рассмеялся.
Смена шла своим чередом, и настроение у меня немного улучшилось. Полки с чулками и люминесцентная подсветка всегда успокаивают меня. В конце концов, Эшли Броквей может мне понравиться, почему нет? Вдруг она вполне созрела для своих лет. И я все повторял про себя: я ей нравлюсь – или она себе вообразила, что нравлюсь, – а если девчонка нафантазировала, что влюблена, это ведь все равно как если бы на самом деле влюбилась.
Я распаковал восемь коробок «Тостер Штруделей», закрыл дверь холодильника и хорошенько рассмотрел свое отражение в стекле. Вроде не урод. Никаких изъянов, бросающихся в глаза. Но и не сказать, чтобы красавец.
Волосы у меня какого-то непонятного цвета. Меня называют шатеном, рыжеватым блондином и даже темно-рыжим. Джоди как-то сказала, что такой цвет осенью у листьев под ногами.
Глаза у меня голубые, но не того пронзительного оттенка (словно газ горит), что у Эмбер. Ребенком я думал, что этот цвет напоминает мокрый строительный картон, и мне это нравилось.
Сложен я хорошо. Железо я по-настоящему не качал, охоты не было, но тяжестей потаскал достаточно, так что у меня сильные руки и широкая грудь. Пожалуй, папаша неслучайно прочил меня в футболисты.
Пока изучал себя, завелся, из холодильника направился прямиком к аптечной стойке и взял коробку презервативов. Рецептурный отдел закрывается в восемь, вокруг никого. Стоило мне взглянуть на резинки, как все мои опасения насчет Эшли куда-то улетучились. Да хоть бы у нее еще молочные зубы были, мне-то что.
Я положил коробку в карман штанов. До конца смены оставалось пятнадцать минут. Рика рядом не было, никто не разорется, и я решил переодеться. Направился на склад и в секции продуктов остановился перед бананами.
Я тренировался на сотнях бананов с той памятной ночи с Бренди Кроуи, когда сдуру полностью развернул презерватив прежде, чем надеть. И ведь надел же. Такие мелочи не могли меня остановить.
Меня могла остановить Бренди. Но не стала. И вовсе не по неопытности. Просто такая была дура, развратная и жестокая. Сказала мне, чтобы пошевеливался, хотя резинка еле держалась и надулась, как воздушный шарик, из которого клоун на детском празднике собирается сделать собачку. Я и пошевелился. Проник внутрь на полдюйма, ничего не почувствовал, и резинка свалилась. В ту секунду мне было плевать, беременность нам угрожает, болезнь или даже смерть, но Бренди резко дала мне от ворот поворот. Предложенные мной альтернативные способы, при которых не залетишь, отвергла с негодованием. Я сразу понял: неправда все, что она мне пела про любовь с той минуты, когда я расстегнул на ней лифчик. Если бы она меня любила, то спасла бы от позора, типа как измученная жена дает больному раком мужу смертельную дозу лекарств. Поработала бы немножко руками – больше мне от нее ничего не надо было.
Нельзя допустить, чтобы такое опять повторилось. Великое дело – опыт, а времени на тренировку у меня хватало. Я смерил бананы глазами и взял здоровенный огурец. Настроение у меня было самое оптимистическое.
Огурец я положил в карман, расчистил место среди артишоков и направился к отделу морепродуктов.
В магазине проходила распродажа филе лосося. 4,99 за фунт. Джоди обожала лосося. Не за вкус, нет. Никто из нас в жизни лососины не пробовал. Девочке безумно нравилась блестящая серебристая чешуя.
Помню, как она маленькая сидела в тележке возле витрины, где во льду были разложены отливающие серебром розовые куски рыбы, водила по воздуху руками и что-то по-детски лепетала. Мама, улыбаясь, говорила, что это нам не по карману, и пыталась переключить внимание ребенка на цельных рыбин типа форели или зубатки, у которых даже глаза были. Но Джоди не поддавалась, и мама смеялась, что крошка хранит верность убеждениям и хорошо бы эта черта осталась с ней на всю жизнь. Глядишь, пробьется в судьи Верховного суда.
Представляю себе картинку: постановление, подписанное Джоди, на стене тюремной столовки. Прилепленное тапиокой.
Порой мне хочется, чтобы мамочка получила свою смертельную инъекцию. Она лучше подходит на роль призрака, чем стороннего наблюдателя.
– Привет, Харли, – произнес женский голос.
У меня душа ушла в пятки. Женщины толпой теснились у меня в голове: мама, Джоди, Эшли, Бренди, невестка кассирши с выскобленной маткой… Любая могла меня окликнуть, а я не готов.
Из-за полок показалась Келли Мерсер. Шорты, точно, розовые, но никакого топика из варенки. Нормальная футболка с надписью. Что-то там в защиту тигров.
– Привет, – повторила она.
– Привет, – пробурчал в ответ я.
Она сделала удивленное лицо, на губах показалась улыбка. Задорно вскинула голову.
– Это у тебя в кармане огурец или ты просто рад меня видеть?
– А?
– Извини. – Она засмеялась. – Не могла удержаться. У тебя огурец в кармане.
Успел я натянуть на овощ резинку или нет? Вот ужас-то.
– На полке подобрал, – зачастил я, – собирался положить на место.
– А с ним можно сделать что-то еще? – изумилась она.
– Да ничего.
– Ну так как твои дела? – Голос с хрипотцой, ровный, словно убегающая вдаль серая лента шоссе.
– Отлично.
– На прошлой неделе я заезжала к вам домой. Эмбер тебе говорила?
– Да.
– Это хорошо. А то мне показалось, она не горит желанием тебе об этом докладывать. Похоже, она меня невзлюбила.
– За что? Она что-нибудь сказала?
– Скажем так: излишнего гостеприимства она не проявила. В этом нет ничего страшного. Шляются всякие вокруг дома.
– Шляются? Это ее слова?
– Не бери в голову, Харли. – Она подняла было руку, чтобы коснуться меня, но на полпути остановилась. – Все в порядке. Я все понимаю. Бывает тяжело общаться с людьми после… – она поискала в уме нужное выражение, – после того, что случилось.
– То, что случилось, не дает никому права выдрючиваться. Это не оправдание, – резко возразил я.
– Ладно, забудем.
Она смотрела на витрину с лососем. В ее семействе небось лососину едят раз в неделю, неважно, объявили на нее скидку или нет. У нее наверняка есть рецепт замечательного маринада, который она мне перепишет, если попрошу. Аромат ужина, который она съела этим вечером, пропитал ее волосы и руки: имбирь, чеснок и коричневый сахар.
Тут до меня дошло, что она глядит на свое отражение в стекле. Изучает его, смущается и злится, будто ей вручили набор деталей и инструкцию по сборке на иностранном языке.
– Спасибо, – выговорил я наконец. – За то, что вы передали.
Она повернулась ко мне:
– А ты, вообще-то, в книгу заглядывал?
– Да. Посмотрел картину Пьера Боннара «Рай на Земле». Это ведь Адам и Ева, правда?
– Правда. И какое у тебя впечатление?
– Все очень верно. Ева беззаботно спит среди деревьев, а Адам стоит на опушке леса, типа прикидывая, где построить дом.
– Почему ты сказал «верно»? – Она засмеялась.
– Сам не знаю. По-моему, женщины легче принимают сложившееся положение вещей и приспосабливаются, тогда как мужчины вечно стараются это самое положение вещей изменить и, если не получается, выходят из себя.
«Скажи еще что-нибудь», – казалось, говорили ее глаза. Я напряг извилины.
– Это самое и произошло в Эдемском саду, – соловьем заливался я. – Мне всегда казалось, что, даже вкусив от древа познания и осознав, что они нагие, Ева не приняла это близко к сердцу. А Адам смутился, отверг перемены и принялся суетиться.
Она широко улыбнулась, ее темные глаза одобрительно сверкнули. Я представил себе, как она глядит такими глазами на мужа, а тот ни хрена не замечает и сухо целует жену в щеку перед тем, как отправиться с приятелями на посиделки.
– Многие считают, что именно это Боннар и пытался показать на своей картине, – сказала она. – Ева в восторге от случившегося, а Адаму ужасно не по себе от их наготы. Он и в сторону-то отошел, потому что сознание этого не дает ему покоя.
