Альдо Пазетти - Вид с балкона
— Зови их просто хозяева.
— Так эти твои хозяева все те же, что раньше?
— Конечно!
— А капюшонов больше не носят?
— Ну, папа, я же тебе говорил — нельзя все время играть в карнавал. Мы ведь не дети. Кстати, я с моими… хозяевами сошелся поближе, и тебя это должно только радовать. Мы давно уже сдружились. Они доверяют мне… само собой, до определенных пределов. Ты меня понимаешь?
— Понимаю. А теперь, Джулио, слушай внимательно и отвечай откровенно. Один из них рыжий?
От ответа Джулио зависело все.
Джулио молчал. Значит, удар пришелся в цель. Но растерялся он лишь на секунду и тут же обрел прежнюю уверенность.
— Решил меня подловить, папа?! Выдумаешь тоже! Рыжий! Вовсе нет.
Энрико почувствовал, что проваливается в яму, которую сам же вырыл.
— Словом, Джулио, ты начисто исключаешь, что один из твоих так называемых хозяев рыжий? Он ведь мог и покрасить волосы втайне от тебя, не так ли?
— Покрасить волосы, как чичисбеи? — Джулио засмеялся. — Ерунда, они оба черные, как цыгане. Оба франты, прекрасно одеты, всегда надушены. Если хочешь знать, я видел, как они за собой следят, — стригутся по последней моде, любят красивых женщин… А волосы, папа, красят только старики!
Сомнений больше не оставалось. Джулио лгал, и уже давно. Лгать он, конечно, начал не с самого момента похищения, но, видимо, вскоре после этого.
Вне себя от гнева Энрико воскликнул:
— Иду к следователю, сейчас же. Я должен пойти!
Анна, и без того убитая горем, побелела как полотно и проговорила как-то вяло, бесцветным голосом:
— Своими руками проложить между нами пропасть! А как ты его опишешь, если мы уже не представляем, как он выглядит, что им движет.
Энрико заметался по кабинету, словно зверь в клетке.
— Да, да, я понял, Анна, этого делать нельзя. Я никуда не пойду.
И началась игра в кошки-мышки, причем обе стороны хитрили и изворачивались. Для Джулио это труда не составляло: он совершал свои выпады легко, с ловкостью фехтовальщика. А вот Энрико и Анне игра стоила величайшего нервного напряжения: у обоих ком стоял в горле, но они не сдавались — ни за что не хотели унизиться перед ним, пасть на колени и воззвать к его милосердию. Однажды Энрико начал было: «Знаешь, мама серьезно…» — и хотел добавить: «больна», но Анна тут же перехватила у него трубку.
Анне и в самом деле нездоровилось, она в последнее время сильно сдала. В груди ныла, жгла огнем незаживающая рана. Старик врач сокрушенно качал головой — тут нужен длительный курс лечения и отдых на курорте. Но у них не было денег ни на лечение, ни на курорт. Врач был человек добрый: за кардиограммы и лекарства ничего не брал. Обратиться за помощью к Джулио?.. Анна готова была терпеть от него какие угодно обиды, но не жалость.
Она из последних сил гладила соседям белье, обшивала их, Энрико таскал воду из колодца, рубил дрова, полол огород, чтобы хоть чем-то кормиться. А по вечерам обрезал веточки вишни и мастерил изящные фигурки наподобие индейских тотемов. Эти фигурки он либо продавал родственникам и знакомым, либо просто раздавал детям.
Как-то он предложил Анне:
— Давай откажемся от телефона. Расход изрядный, к тому же бесполезный.
Впрочем, это была всего лишь одна из многих одолевавших его тогда мыслей. От телефона они, разумеется, не отказались.
Но о своей бедности они Джулио даже не намекали. И ни разу не обмолвились, что знают, кто были те два бандита, — иначе они рисковали потерять Джулио навсегда…
Теперь роли переменились.
Джулио звонил очень часто, словно это стало для него развлечением. Они же отвечали все более односложно и неохотно.
Джулио беззаботно болтал, по обыкновению перескакивая с одного на другое. Энрико слушал угрюмо и напряженно. Анна вообще редко брала трубку. Отец и сын разговаривали, как двое глухих: каждый стоял на своем, у каждого были свои доводы. Словом, это были своего рода дебаты, когда собеседники перебивают друг друга и ни один не может дать убедительного ответа на возражения своего оппонента.
Прежде каждый телефонный звонок был для них даром божьим. А теперь телефон, бывало, звонил и звонил, а они тоскливо переглядывались и не двигались с места, пока раздражающее треньканье не обрывалось.
Тогда они выходили в свой палисадник, Энрико впереди, Анна сзади, сумрачные, обессиленные, точно возвращались с кладбища.
После таких несостоявшихся общений между ними нередко вспыхивали ссоры.
— Так ты его совсем от нас оттолкнешь. Я хочу, Энрико, чтобы он сам к нам пришел, чтобы его тоска привела.
Он багровел от ярости.
— Неужели ты все еще не поняла? Он больше не придет, он никогда не вернется. И мы должны хотя бы сказать этому негодяю, что знаем все! Все!
— Не называй его негодяем, Энрико, — робко просила она. — Ведь он же… наш сын как-никак. Да, его испортили. Кто в этом виноват — неважно. Скорее всего, не он, чего от него требовать, когда целых шесть лет он был в их власти. А может, тут и наша вина. Мы слишком сильно любили его.
— Но теперь моя любовь убывает, Анна, с каждым днем убывает!
— Не говори ему этого, ни за что не говори!
— А ты, Анна, скажи ему — пусть возвращается. Надо заставить его вернуться: меня всего трясет, когда я слышу его враки о том, что он живет под дулом пистолета.
Анна возражала ласково, как будто увещевала ребенка:
— Нет, Энрико, если он сам не захочет, если он сам не придет в наши объятия, тогда… тогда лучше еще подождать, потерпеть.
Энрико вскипал:
— Что, и дальше делать вид, будто верим ему? Мы же не слабоумные, чтобы притворяться его сообщниками.
— А мы и есть его сообщники и всегда ими будем, что бы ни случилось. Нельзя действовать силой!
— Силой?.. Это мы-то с тобой действуем силой!
Он горько засмеялся.
После паузы она говорила задумчиво:
— Да. Если он и вернется, то лишь из страха или от жалости к нам, а не потому, что мы ему нужны. Ну, удивится нашей бедности, но удивится, как чужой или даже как враг. Уж лучше пусть навсегда запомнит прежние счастливые времена… пусть так и не поймет, какое зло нам причинил… Вот все, что мы можем ему оставить. Наши земли, деньги, много ли они значат? Они все равно достались бы ему… только он получил их немного раньше времени.
— Так ты его еще и оправдываешь?!
— Не оправдываю, мне ли его оправдывать! Но он наш сын, Энрико, наш сын! И таких сыновей теперь, увы, немало. Да, нам больше нечем с ним поделиться, мы нищие, так пусть хоть не будет между нами обид, злобы. — Она грустно улыбнулась. — Последнее наше сокровище не надо прятать в сейф. Ему не страшны и автоматы, но отдать его Джулио мы не в силах — ведь он из другого мира. Я понимаю, что эта молодежь обдирает нас как липку, но насмехаться над собой я не позволю.
— Да что ты, родная моя! Неужто до сих пор не поняла, что Джулио уже давно смеется над нами, что в душе он считает нас жалкими, глупыми обломками прошлого?
— Все так, Энрико, но для меня Джулио и такие, как он, остаются загадкой, дьявольской загадкой. Им еще предстоит прошагать тысячи и тысячи километров по жизни, прежде чем они поймут нас. И все же, может быть, в один прекрасный день… Это теперь моя единственная надежда.
Энрико только помрачнел еще больше.
— Все это сантименты в духе Эдмондо де Амичиса! Прости, дорогая, но ты впала в дурацкую риторику. Гуманную, благородную, но все же риторику. А я не миссионер и не святой.
Анна не вняла ему, не желая отказываться от последней надежды, от своего крохотного утешения — только оно помогало ей преодолевать бесконечную усталость.
— Ты же мужчина, Энрико. Тебе и надо быть твердым, и, как бы нас ни душило горе, ты, я знаю, никогда не сдашься.
XII
ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ БЫЛЫХ ВРЕМЕН
Энрико упорно продолжал разыгрывать жалкую комедию, и, хотя притворство давалось ему с великим трудом, он без запинки, без всяких колебаний, словно одержимый проговаривал текст роли.
Иногда он все же не удерживался от вопроса с подвохом:
— Послушай, Джулио, а почему твои компаньоны больше меня не шантажируют, не требуют выкупа?
— Папа, у моих компаньонов, как ты их называешь, теперь тьма других дел.
— А ведь кое-что у меня еще осталось — пакет акций на предъявителя… немного, но ценных. Почему бы тебе их не забрать?
— Мне… При чем тут я?.. Но я приду, папа, приду… если только меня отпустят.
— Отпустят, наверняка отпустят. Ты только попроси. Какая им выгода держать тебя, вернее, содержать?
Еще один каверзный вопрос, но Джулио ловко вывернулся:
— Что же мне, донести на них? И потом, знаешь, папа, они стали относиться ко мне как к своему приятелю.
И они все это проглатывали, невольно втягиваясь в сеть наглой лжи. Основательно все обдумав и обсудив, они теперь ясно представляли, как обстоит дело. Его гнусное вранье окончательно убедило их, что Джулио живет один или же — что еще хуже — в компании таких же подлецов и их пособников.
