Альдо Пазетти - Вид с балкона
Коррадо, старший кладовщик, заглядывался на Анну, еще когда был на службе у Энрико, и теперь, видимо, решил не упустить случай.
Разбогатев и став представителем фирмы по производству моющих средств, он тайком от Энрико то и дело пытался всучить Анне пакет-другой. Но Анне моющие средства были ни к чему. Ведь они давно продали стиральную машину, пылесос, аппарат для чистки ковров.
Наконец однажды Анна ему так прямо и сказала:
— Спасибо, Коррадо, но мне твои порошки не нужны. Я их меняю у соседей на что-нибудь съестное.
Коррадо выпучил глаза.
— Но почему, почему вы мне раньше об этом не сказали? Я принес бы вам что-либо другое… ну, например, колбасу или свиной окорок. Стоит вам только захотеть, Анна! Стоит захотеть!
И он несмело протянул к ней свои липкие руки.
Она едва удержалась от смеха.
— Прежде, Коррадо, если помнишь, ты называл меня синьора Анна… И еще ты забыл об одной куда более важной вещи. — Она слегка повысила голос. — Я кормила Джулио грудью! И до сих пор кормлю. Смотри! — Она расстегнула молнию на домашнем платье, обнажив грудь. Жалкую, опавшую грудь. — Побереги свои деньги, Коррадо. И больше не приходи ко мне, никогда!
Знаменитое похищение со временем стало легендой, особенно для молодых. Памятную табличку на стене банка — «На этом месте неопознанные преступники похитили двенадцатилетнего Джулио Тарси, навсегда отняв его у несчастных родителей» — кто-то вначале всю исцарапал, а потом она вообще куда-то исчезла.
Селение тем временем разрослось, но жизнь от этого не стала лучше. И дело тут было, наверное, не только в упадке семейства Тарси — просто судьба распорядилась так, что некогда единый организм раскололся на мелкие враждующие ячейки.
Новый мэр, изрядный мошенник, отвоевал для своей общины густую сосновую рощу. А затем, по-своему трактуя закон, разбил ее на участки и застроил, причем объяснил это крайней нуждой в дешевом жилье. И в конце концов на этом месте вырос роскошный квартал, где, само собой, вместо бедняков поселились крупные чиновники, преуспевающие политиканы и ловкие карьеристы.
В маленьком помещении для репетиций сельского оркестра (он давным-давно распался) обосновались четыре проститутки. Время от времени они высовывались из окон и дудели в тромбоны, зазывая клиентов.
Ангелочки из церковного хора, которыми так гордился дон Эусебио, теперь распевали во все горло:
— О боже, какие красотки во дворе у мадам Доре!
После того как мэр вырубил сосновую рощу, мало-помалу начали редеть ряды старожилов селения.
Умер дон Эусебио, когда-то безуспешно убеждавший Анну и Энрико искать утешения в боге и разуме. Новый приходский священник, человек молодой и вполне современный, стал инстинктивно их избегать, словно они двое еретиков из непонятной ему секты.
Тетушка Эрмелинда, перед тем как отдать богу душу, назначила свое состояние монахиням из монастыря Вод святой Мелиссы. «Мои несчастные Анна и Энрико, — указала она в завещании, желая как-то оправдаться перед племянниками, — все равно рано или поздно переведут последнее свое добро этим бандитам».
Умер и Билл — от старости, а может, оттого, что так и не смог примириться с потерей Джулио. Слишком быстро миновали для него счастливые времена, когда они с хозяином носились по полям, кувыркались в траве и молодой пес всегда за милю чуял приближение пустующей сучки.
Майор карабинеров получил повышение в чине и был переведен в другое место. Перед отъездом он послал Анне и Энрико коротенькую трогательную записку: «Я хотел бы унести с собой часть ваших горестей, чтобы хоть немного облегчить вашу тяжкую ношу».
И это как бы подтолкнуло Энрико.
— Решено — завтра, нет, лучше послезавтра… самое позднее, в четверг иду к следователю. Пора сдержать слово.
Но еще до четверга появился Джулио.
XIV
ВИД С БАЛКОНА
Он увидел Джулио со своего старого, проржавевшего балкона. Теперь вместо прежней широкой асфальтированной дороги к дому вела из долины узенькая тропка.
Энрико неподвижно сидел в своем неизменном соломенном кресле, и узнал он сына даже не по виду, а по твердому, размеренному шагу.
Лицо его на миг исказилось, и он произнес бесстрастным тоном:
— Внизу машина… кто-то идет к нам.
Анна, сидевшая чуть сзади, сразу все поняла, но не произнесла ни слова — у нее перехватило дыхание. Сердце перестало стучать в такт секундам и забилось прерывисто, как вконец изношенный мотор. А потом тело ее как-то обмякло, и она едва дотащилась до своей узенькой кушетки; на мертвенно-бледном лице выделялись лишь воспаленные щелочки глаз.
Джулио взлетел наверх, шумный, веселый.
— Привет. Я оставил «ягуар» в долине, чтоб не повредить рессоры.
Оглядевшись вокруг, он присвистнул, хоть и жевал резинку.
— Ого! Вот уж не думал, что дела у вас так плохи.
Он очень вырос и выглядел старше своих лет. У него были модные обвислые усы, придававшие ему живописный и непроницаемый вид. Он склонился над матерью.
— Мамочка! Нашла время болеть! Узнаешь меня? Я принес вам отличную весть!
Анна из последних сил попыталась улыбнуться бескровными губами. Но это была ледяная улыбка человека, стоящего на пороге смерти.
— Да… да, узнаю… какой ты большой, совсем мужчина! Неужели ты… Слава богу… Вот только эти усы!
Джулио повернулся и увидел отца, который молча, исподлобья глядел на него.
— Папа! Наконец-то мы встретились!
Энрико ничего не ответил — стоял, скрестив руки на груди, и не шевелился, словно его пригвоздили к позорному столбу. Покосился на телефон и снова стал сверлить сына взглядом, в котором застыл немой вопрос.
Эта долгожданная встреча была для него жестоким, немилосердным испытанием в отличие от многочисленных испытаний, пережитых лишь в воображении, в бреду, испытаний совершенно бессмысленных, если учесть разделявшее их расстояние.
— Что же ты молчишь, папа? Я все спас и, учти, крепко рисковал! Я — ваш надежный сейф. Здесь я в полной безопасности, ведь только вы двое знаете о том, кто скрывается под именем Марио Бьянки.
— Так вот она, твоя отличная весть!
— А тебе этого мало? Да пойми же ты, я все сберег! И сделал я это для вас. Кому теперь нужна земля? Свиньям да собакам! А наш капиталец утроился. Хочешь знать, где я храню деньги?
— Нет.
— Но он и вправду утроился. А вы что сделали для меня взамен?
— Умерли.
— Не преувеличивай, папа! Ну, побыли какое-то время одни в этой глуши. Ну и что? Но теперь-то все позади.
— Взамен мы умерли. Доволен, что убил отца и мать?!
— О господи! Вечно ты драматизируешь! Какая там смерть, наоборот, смена скоростей. Раньше вы ездили на детском автомобильчике, а теперь, уж извини, заслуга тут моя, покатите на гоночной машине. Вы как будто с луны свалились, надо же наконец понять, что все нынче другое, и нравы и законы.
— Добавь сюда еще и похищения.
— Да, и похищения. Они — составная часть нового мира. Ловкого, стремительного, беспощадного… Считай, что все эти годы я учился в университете, скажем, где-нибудь на Огненной Земле или в Полинезии. И вот вернулся.
— Вернулся вором и убийцей.
Джулио, нимало не смущаясь, пытался все обратить в шутку.
— А что, это тоже университет, только там учат другим наукам! Кто вам сказал, что науки не должны меняться in saecula saeculorum.[9] Видишь, я и латынь изучил… Вместо того чтобы сидеть как истукан за партой или в конторе — лети, стреляй и бери добычу. А потом, в конце пути, все становится на свои места! Какая разница, кому принадлежат деньги? Победитель тот, кто положил их себе в карман. Тот, кто самый сильный, самый храбрый…
— Самый подлый.
— Да, но кое-что от нас, подлецов, перепадает и тем, кто прежде ничего не имел. Об этом ты подумал? Наши автоматы сослужили хорошую службу многим обездоленным. Кстати, папа, ты, я вижу, бросил курить. Я принес потрясающие сигареты. Они тебе наверняка придутся по вкусу.
Он протянул Энрико пачку сигарет, а тот выбил ее у Джулио из рук.
— Ну и ну, папа! Это же первый подарок твоего сына.
Больше Энрико сдерживаться не мог.
— Нет! Ты не мой сын! — закричал он. — Ты уже не наш сын! Ты поменял душу, тело, даже имя, и хорошо поступил. Ты сын тех подонков!
— Я сам себе отец!
— Ты преступник!
— Запомни, папа, мои преступления вас от банкротства спасли! Вы по-прежнему богаты, и, если хотите, наслаждайтесь жизнью. Не вечно же вам гнить здесь, когда другие разъезжают в роскошных лимузинах, плавают на яхтах в Канне и в Маратее.
— Роскошные машины, яхты… Это вещи. А чувства?
— И чувства, практические, реальные — свобода жить не в ваших набальзамированных домах с надраенными воском полами и музейными шлепанцами, чтобы, не дай бог, эти полы не запачкать… Вот смех-то!
