Джим Гаррисон - Месть
– Вы понимаете, сеньор Мендес, что называется, отмылся; я хочу сказать, что он теперь влиятельный человек и деньги у него чистые. Вы, конечно, умрете, а моему любимому брату ваша судьба небезразлична. Но даже в этом дурацком костюме, пожалуй, лучше умереть, чем жить со всем этим. Мой друг в Дюранго пока не нашел никаких следов женщины, но продолжает тщательные поиски.
Гость начал нравиться Кокрену, и он попытался его успокоить, но тот залпом осушил свой стакан и отвел взгляд. Он сказал, что получил весть из миссии, от Мауро, человека, который отвозил Кокрена в Эрмосильо, и что вскоре после их утреннего отъезда явился человек огромного роста с двумя телохранителями и с убийством в глазах.
– Я выпотрошил этого сукина сына, как жирную свинью, – сказал Кокрен, криво усмехнувшись.
Гость кивнул и явно приободрился. Уходя, он попросил Кокрена выучить наизусть его телефонные номера и уничтожить бумагу, на которой они были записаны. Кроме брата, у него еще есть жена, дети и, как он надеется, будущее.
Кокрен провел остаток дня, подгоняя себя под образ состоятельного бизнесмена из Барселоны. Он вытащил из коробки несколько тысяч долларов, а коробку спрятал под телевизор. Купил несколько костюмов с аксессуарами, подстригся и подровнял бороду в парикмахерской и заказал билеты на самолет до Дюранго на следующее утро, на ранний рейс. Потренировался говорить по-английски как хорошо знающий язык иностранец – иногда пропуская неопределенные артикли. Написал и отправил длинное, раздумчивое письмо дочери, в котором говорилось, что он надеется скоро приехать домой и что в последнее время он немного грустит, потому что Кукла, его любимая охотничья собака, попала под машину. В начале вечера он уложил вещи в новый дорогой чемодан. Он съел легкий ужин и лежал в темноте на кровати, голый, слушая концерт Баха по радио.
Он лежал без сна и вспоминал, как они с Мирейей слегка поссорились однажды вечером у него дома. Какой-то дурацкий литературный спор, кто кого убил в "Паскуале Дуарте", кровожадной книге. Кокрен все говорил и говорил, и меж ними воцарилась некая холодность. Он знал, что спорит под влиянием гормонов – думает головкой, а не головой. Он говорил прекрасно, но Мирейя безжалостно выругала его за упрямство, напомнив, что язык – это средство сердцу выразить себя, а не дубинка, чтобы гвоздить ею людей. Он от стыда закрыл лицо подушкой и закричал, ради бога прости мне мою глупую болтовню. Он услышал ее смех и в темноте подушки почувствовал ласку ее рта. Он сдвинул подушку с глаз, увидел колено Мирейи и, словно вдруг пробудившись, понял, что никогда в жизни не видел женского колена. Он перевел глаза дальше и увидел всю Мирейю, и на мгновение ему показалось, что он видит ее впервые, не понимая. Он снова добился этой новизны восприятия, водя взглядом от поджатых пальцев ног до черных блестящих волос, спадающих ему на живот. Любовь к ней стала одновременно совершенной, грозной и невыносимой. Потом он рассказал ей об этом, и она все поняла абсолютно правильно. В душе была легкость, словно он впервые осознал реальность жизни на земле вне его самого; его это странно успокоило, и он легко заснул, потому что его больше не волновало, заснет он или нет. Он скоро прекратил попытки выразить этот опыт нагромождением слов, будто жизнь была на редкость грязным зеркалом, а бессловесная любовь очищала это зеркало и делала жизнь не только сносной, но даже такой, что ею можно было жить охотно, энергично, в ожидании, приносящем удовольствие независимо от прихотей судьбы.
Утром он преспокойно проспал свой самолет, но так же спокойно заказал чартерный "бичкрафт", позавтракал и поехал на такси в аэропорт. Ясным солнечным утром, после краткого ночного дождя с северным ветром обычно грязный воздух над Мехико был чист и прозрачен. Стоя на летном поле, Кокрен смотрел на юг, на горы, где родилась ныне потерянная религия. Пилот разговаривал с ним почтительно, они взлетели в резком встречном ветре и полетели низко, чтобы полюбоваться пейзажами. Они пролетели над Селайей, Агуаскальентесом, над развалинами Куэмады, над Фреснилло, пересекли границу провинций Сакатекас и Дюранго, приближаясь к одноименной столице. Они на несколько минут опередили регулярный авиарейс, у которого была промежуточная посадка в Гвадалахаре. Их ждал человек по имени Амадор.
Глава III
При виде Амадора Кокрен ненадолго растерялся. Ему хотелось быть гораздо более безымянным, чем это вообще возможно в Мексике. Они вежливо поприветствовали друг друга по-испански, но тут же обернулись на женский крик. Кокрен узнал кричавшую, это была известная американская актриса и модель.
– Donde esta[38] мой чертов goto vivo[39]? – кричала она не переставая, пока носильщик в панике перебирал чемоданы. – Вы, уроды, вы его съели, наверное!
Люди у багажной стойки сначала отступили в замешательстве, потом заулыбались. Кокрен подошел к женщине и попытался ее успокоить, но она была безутешна. Тут прибыла еще одна тележка с багажом, и кот нашелся. Она открыла клетку, причитая:
– Миленький, Пусик мой, мама не позволит, чтобы ее деточку съели. – Она подняла взгляд на Кокрена и улыбнулась, но Амадор крепко взял его за руку и увел.
В машине Амадор отчитал его по-английски, растягивая гласные на манер южанина, – он объяснил, что когда-то работал в полиции в Далласе. У него просто не укладывалось в голове, что Кокрен заговорил на публике таким образом, разрушая столь тщательно разработанную легенду.
– В этом городе все очень серьезно.
Кокрен слегка приуныл, извинился, и Амадор рассмеялся.
– Друг, мне просто дорога моя задница, и ваша тоже.
Потом он замолчал, и Кокрен глядел на него, чувствуя, что новости плохие, и не желая спрашивать. На полу у сиденья лежал безобразного вида обрез с истертым, покрытым шрамами прикладом. Статуэтка святого Христофора на приборной доске словно глядела на приклад пастельными глазами, приоткрыв нелепо розовые губы в благословении. Амадор был не выше среднего роста, но плотно сбитый, с массивными плечами и шеей. Он притормозил, чтобы пропустить корову, бредущую через дорогу.
– Мне очень жаль, но я должен вам сообщить, что женщину, которую вы ищете, месяц держали в борделе и накачивали героином. Сейчас сеньор Мендес забрал ее из борделя и спрятал – один Бог знает куда. Я еще не выяснил.
Кокрен внезапно взмок с ног до головы. Он уставился на плодородную зеленую долину и бурые горы вдали. Он забыл, что надо дышать, и голова у него кружилась так, словно машина плыла.
– Я должен сказать, что вас пристрелят как собаку, если не будете осторожны, хотя скорее всего вас все равно пристрелят.
В отеле "Эль Президенте" Амадор заказал в номер еду и выпивку. Он сказал Кокрену, что нашел для них дом, поскольку гостиница – слишком людное место. Сеньор Мендес, или Акула, как его называли в здешних местах, пребывал на своем ранчо в горах, но в Дюранго было с десяток его слуг. Через несколько дней, когда дом освободится, Кокрену надо будет туда переехать, а пока что он должен встречаться с politicos в рамках своей легенды – как деловой человек, желающий вложить деньги в землю и кинофильмы. За едой они слегка расслабились, и Амадор заговорил про пилота "Аэромексико" и его брата, живущего в Мехико, – мать Амадора нянчила их в детстве. Потом Амадор замолчал, замкнулся, и лицо его стало бесстрастным.
– Дело в том, что она пырнула ножом клиента, когда он с ней был. Он публично заявил, что задушит ее. Так что ей грозит двойная опасность. Думаю, Акула поместил ее в какое-то недосягаемое место, но понятия не имею куда. Но я точно знаю, что вы ничего не должны предпринимать без меня.
Амадор ушел в начале вечера, детально разъяснив их будущие планы и взяв большую сумму денег на покупку информации. Кокрен лежал на кровати, и тошнота волнами накрывала его душу, сотрясая тело до дребезга кровати, заставляя сжимать кулаки, сводя судорогой ноги, в такой ярости, что слез уже не осталось. Как он был глуп, полагая, что раз он оправился за последние несколько месяцев, то и мир мог оправиться вместе с ним, надеясь в глубине души, что ему удастся найти Мирейю относительно здоровой, убедить Тиби, что сопротивление безнадежно, и радостно улететь вместе с ней, словно в кино – в мрачном фильме с хэппи-эндом. Сейчас он был готов убивать, и в то же время его мучило ощущение безнадежности. Он коснулся пистолетика в ножной кобуре, потом встал и надел наплечную кобуру с револьвером 44-го калибра. Надел пиджак и посмотрел в зеркало. За последние несколько месяцев он заметно постарел – лет на пять. Он налил себе стакан текилы и сел на балконе, потягивая горько-сладкую жидкость и наблюдая, как полная луна конца сентября отбрасывает тени сквозь ползущие по ней облака. Тени непрестанно скользили по внутреннему дворику отеля, который представлял собой роскошно переоборудованную тюрьму. Белый лунный свет лился на стену, к которой, несомненно, когда-то ставили рядами заключенных и расстреливали – по причинам настолько тривиальным, что и не упомнишь. Он подумал о Тиби, сидящем где-то в дальних горах, над которыми висит Луна, потом задался вопросом, видит ли Луну Мирейя. На самом деле все трое сейчас глядели на Луну, каждый – в своей личной агонии, и все трое завидовали Луне, плывущей в небесной высоте так далеко от всех мучений земной жизни. Он вспоминал жаркую летнюю ночь в Тусоне, когда они выключили свет, вынесли на балкон надувной матрас и занимались любовью в свете полной Луны. И Луна, и их сплетенные тела были жарки и неподвижны, и блестящая от пота шея Мирейи отражала лунный свет. Далеко внизу были люди – они пили вино, расстелив одеяло на газоне, и слушали по радио классическую музыку.
