Джим Гаррисон - Месть
– Это тот бычара тебе лицо попортил? Может, и не только лицо? – Техасец раскраснелся и сжимал кулаки. – Можешь не говорить. Я тебе вот что скажу, мне уже скоро на свалку, но тут красиво, а я никогда не хотел помереть в какой-нибудь уродской дыре. Мне снилось, что я умру в Биг-Тимбер, в Монтане. Только привали меня камнем, чтоб стервятники, суки, не достали.
Чуть позже они приехали на роскошную гасиенду с двойными воротами, охраной, колючей проволокой, словно в концлагере, английским парком, бассейном, глиняным кортом, скаковым кругом для скачек с препятствиями, шикарным домом и конюшнями. Они пили херес и ждали, пока явится barone. Техасец принял поднесенную ему сигарную коробку с деньгами и закрыл крышку, не пересчитав купюры.
– Надеюсь, мне удастся добраться до дома, не расставшись с этими деньгами, – сказал он на неожиданно церемонном испанском.
Barone засмеялся и сказал на оксфордском английском:
– Я очень сочувствую вашему беспокойству. – Он протянул техасцу свою визитную карточку. – Если кто-то захочет вас задержать, назовите мое имя. Они обосрутся и убегут, как зайцы.
Их проводили в домик для гостей, рядом с конюшнями, и подали ужин с бутылкой шотландского виски. Ночью техасец разговаривал со своей матерью, ходил по комнате, попеременно смеясь, рыдая и глотая спиртное. Он умер почти ровно в три часа утра, и Кокрен сложил его в позу сидя, чтобы, закоченев, труп мог вместиться на сиденье пикапа. Чуть рассвело, Кокрен погрузил техасца в грузовик и натянул ему "стетсон" пониже на глаза. Он помахал охранникам, выезжая через две пары ворот, проехал несколько миль по дороге и похоронил техасца, привалив камнями, как тот просил. Похороны привлекли мимолетное внимание трех коров. Кокрен поехал прямо в Мехико, изредка останавливаясь, чтобы вздремнуть. Проезжая опять через Дюранго, он насвистывал песенку Мирейи, это придавало ему сил. Теперь его едва ли можно было остановить: он двинулся по своему пути, У него украли душу, и он собирался ее вернуть. Он добрался до Мехико за сутки и бросил пикап с прицепом на стоянке в аэропорту. В прицепе он переоделся в лучший костюм техасца, сунул под мышку сигарную коробку, вышел и поймал такси до "Камино-Реаль".
* * *Монастырь, где содержалась в заключении Мирейя, находился милях в семи от Дюранго, в дворянской усадьбе восемнадцатого века, слегка обветшавшей, но приятной глазу, издали напоминавшей о Нормандии. После детоксикации, призванной излечить Мирейю от пристрастия к наркотикам, которыми ее насильно пичкали в течение месяца, ее выпустили из комнаты, позволив бродить во дворике вместе с другими пациентами, которых сочли достаточно смирными, чтобы удостоить этой минимальной свободы. За Мирейей надзирала уродливая злобная монахиня с заметными усами. Такой выгодной пленницей нельзя было рисковать. Мать-настоятельница испытывала к Мирейе особенное отвращение: как могла женщина из такой благородной семьи, образованная, стать наркоманкой, безумной проституткой в самом низкопробном борделе и позволить сутенеру изуродовать ей лицо? Письмо, привезенное шофером сеньора Мендеса, содержало пронзительную мольбу о спасении души бедной женщины. Но у матери-настоятельницы было доброе, хоть и корыстное, сердце, и через месяц она позволила Мирейе выписать кое-какие книги из Мехико, тщательно просмотрев письмо. Молодые девушки-шизофренички, почти девочки, получали достаточно внимания и заботы от других обитателей приюта, но были еще три маленькие девочки-аутички, которыми совсем никто не занимался, и они существовали в немой темноте, поскольку ни на кого не реагировали. Мирейя решила взять на себя заботу о них и заказала несколько книг по этой теме. Она целые дни просиживала с тремя детьми в солнечном дворике, помогала их кормить и одевать, пела им колыбельные и прилагала свой незаурядный ум, чтобы получить от детей хоть какой-нибудь отклик. Она нервно потирала шрам на губах, который превратился в нитевидный рубец уплотненной ткани. Она была настолько травмирована происшедшим, что вспоминала по преимуществу свои детские годы, когда проводила лето на Косумеле. Они с сестрой целый день плавали, рвали цветы, собирали ракушки, а когда не было гостей, отправлялись с отцом в Мексиканский залив на его спортивной рыбацкой лодке. Отец умер много лет назад, иначе он обязательно явился бы ей на помощь. Один матрос переспал с ее сестрой, когда той было всего тринадцать, и его по приказу отца утопили в удобный момент – во время долгого плавания в поисках рыб-парусников. Мирейя не осмеливалась надеяться, что за ней явится ее возлюбленный, хоть и отказывалась верить, что он мертв. Когда-нибудь она отсюда выйдет и выяснит, какое великое зло постигло его из-за нее, и, может, если его не отпугнут ее шрамы, их любовь начнется снова, хотя бы на Луне. Часто она настолько погружалась в мечты, что совершенно теряла связь с реальностью, и, снова придя в себя, дивилась, что жива, складывала вместе ладони и оглядывала комнату или дворик с растерянным любопытством. Когда страх становился невыносим, она начинала обдумывать возможности побега, но возможностей не было никаких, и тогда она находила укромное место и плакала, пока не набиралась духу вернуться к своим подопечным, которые смотрели на нее словно не видя и не слыша, как слепые и глухие щенки.
* * *Бальдасаро же на своем ранчо под Тепеуанесом прохандрил всю осень. Из окна утренней столовой он видел cordillera[37] Сьерра-Мадре, но горы наводили на мрачные мысли об отце, которого он считал куда благородней себя. Отец был близким другом Эуфемио Сапаты, брата Эмильяно, и командиром в революционной армии. Он умер, когда Тиби было десять лет, от старых ран и многих лет, проведенных в седле, выпивке и драках. Многие старики в Кулиакане еще помнили его и, несмотря на огромное богатство Тиби, не питали к сыну сколько-нибудь похожего уважения. Тиби, несмотря на свою практичность, был в глубине души отчасти романчиком и в юности мечтал возглавить какое-нибудь дурацкое восстание. Он, хоть и сделал состояние, всю жизнь прожил жертвой этой мечты, воздвигнутой им в девятнадцать лет, когда концентрация идеалистической чепухи в мозгу достигает максимума. Девятнадцать – возраст идеальных рядовых, когда безропотно идут на смерть с сердцем, пылающим любовью к родине. Девятнадцать – возраст, когда мозг начинающего поэта в съемной комнатушке воспаряет выше всего, радостно покоряясь ярости того, что он считает живущим в нем богом. Девятнадцать – последний год, когда женщина может выйти замуж исключительно по любви. И так далее. Мечты – охотники, а душа – добыча, и сорок лет спустя Тиби понимал, что загнан в ловушку. Он плохо спал, стал неряшлив, вид у него был измученный. Он со старшим гуртовщиком отправился в рейд на вертолете и расстрелял дюжины три койотов, которые резали овец, хотя прекрасно знал, что, скорее всего, виноват лишь какой-нибудь один дряхлый койот. Мирейя когда-то заставила его пообещать, что он не будет стрелять койотов, и дала ему книжку об этом, которую он прочитал с любопытством. Он пообещал. Он часто был в ее руках как младенец. Она была единственным доступным ему средством освобождения от всего, чем он был на земле. Она снова делала его девятнадцатилетним. Теперь, и в кошмарах, и наяву, у него дергалась в тике рука, некогда державшая бритву, которая прорезала ей губы и стукнулась о зубы.
* * *В "Камино-Реаль" Кокрену сказали, что у них ничего нет, кроме люкса, который он и снял, старательно изображая техасский акцент, под стать одежде. Внезапно ему захотелось выбежать из вестибюля, он вспомнил банкет после теннисного матча, который они с Тиби выиграли. Он быстро принял душ, взяв с собой сигарную коробку, в которой лежали деньги за жеребца. За ужином он пересчитает деньги, сам не зная зачем, и когда-нибудь найдет в Ван-Хорне наследников техасца, а может, вернет деньги коннозаводчику, хотя это вряд ли. Он позвонил брату своего друга, пилота "Аэромексико". Тот сердечно поздравил его с приездом в Мехико, сказал, что лучше не говорить по телефону и не выходить из комнаты, и что он лично придет утром – помочь чем может. Кокрен спал хорошо, положив под подушку холодный вороненый револьвер 44-го калибра.
На рассвете он заказал кофе и сидел на балконе, глядя вниз, на сады, в забытьи, пока в пейзаже не появился первый человек, садовник, после чего Кокрен вернулся обратно в номер для обдумывания своих планов мести и выживания – два инстинкта, которые редко идут рука об руку с безопасностью.
Когда явился гость, Кокрену сначала не понравилась вкрадчивость, облаченная в деловой костюм бледно-серого цвета в тонкую полоску, эта внешняя скорлупа, ловко намалеванная на поверхности политика. Гость нервничал, заказал по телефону выпивку в номер и попросил Кокрена говорить на кастильском наречии, и как можно лучше. Наконец гость сказал, что ничем не может помочь Кокрену насчет Тиби, кроме как снабдить его удовлетворительной легендой и помощью единственного человека, которому доверяет, – живущего в Дюранго друга детства. Он объяснил, что в Дюранго снимается множество фильмов, в основном американских и мексиканских вестернов, и Кокрен сможет беспрепятственно передвигаться под видом владельца текстильной фабрики из Барселоны, которого интересует недвижимость и киноиндустрия. Он открыл чемоданчик и дал Кокрену несколько убедительных рекомендательных писем и деньги, которые Кокрен не взял, сказав, что у него своих достаточно. И полицейский револьвер 38-го калибра, переданный братом. Кокрен засмеялся и сказал, что уже вооружен до зубов. Гость посерьезнел и вручил ему досье на Тиби, от которого Кокрен тоже отказался, поскольку уже знал все, что ему нужно было.
