Уильям Хортсберг - Сердце ангела. Рассказы
При воспоминании о былых «посиделках» в дымных комнатах улыбка Хайда едва не стала симпатичной.
— Когда в городишко приезжал бэнд Бэйси, мы собирались маленькой группой и устраивали «джем» на всю ночь.
— А Фейворит участвовал в этих «сейшенах»?
— Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.
— Интересно. Мне казалось, Фейворит был другом Тутса Суита.
— Может, он и просил Тутса почистить ему разок ботинки. Поверь, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Оулд лучше тенора Лестера Янга. Можешь себе представить?
Я согласился, что это немыслимо.
— Он думал, будто они приносят беду.
— Тенор-саксофонисты?
— Черномазые, парень. Для Джонни все они были «черные кошки», кроме шуток.
Я спросил его, не было ли у Джонни Фейворита близких друзей в бэнде.
— Не думаю, что у него вообще были друзья, — ответил Вернон Хайд. — Можешь сослаться на меня в статье, если хочешь. Он был одиночкой. Почти всегда держался в стороне. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значило. Джонни умел очаровать и пользовался этим для того, чтобы не подпустить тебя поближе.
— А что ты знаешь о его личной жизни?
— Я никогда не видел его где-либо, кроме эстрады или автобуса. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с этим парнем тебе и нужно поговорить.
— У меня есть его номер телефона на Побережье, — заметил я. — Но пока еще мы не успели связаться. Еще пива?
Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о 52-й улице и былых деньках и уже не единым словом не упомянули Джонни Фейворита.
Глава тринадцатая
Вернон Хайд простился со мной около семи, а я прошел пару кварталов на запад, к закусочной Галлагера, где подавали лучшие бифштексы в городе. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею до своего гаража.
Я покатил на север по 6-й улице, следуя в потоке машин через Центральный Парк мимо водоема и Гарлем-меер. Выехав из парка через Уорриорс-гейт на угол 110-й и Седьмой, я углубился в полутемные переулки, застроенные доходными домами. Я не был в Гарлеме с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал Савой, но улица выглядела точь-в-точь по-прежнему. В этом районе города Парк-авеню располагалась под железнодорожными линиями Нью-Йорк Сентрал, поэтому вся активность сосредоточилась на Седьмой, с ее бетонными площадками, разделяющими уличное движение.
На перекрестке 125-й улицы все сияло как на Бродвее. Кабачки «Смоллс Парэдайз» и «Каунт Бэйси», судя по всему процветали. Я приметил себе местечко для парковки напротив «Красного петуха» и остановился, ожидая смены сигнала. От группы бездельников на углу отделился молодой темнокожий парень с фазаньим пером в шляпе и спросил, не хочу ли я купить часы. Вздернув рукава своего щегольского пальто, он показал мне с полдюжины часов на каждой руке.
— Могу предложить тебе отличную цену, братишка. Ей-ей отличную.
Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на «зеленый».
Оркестровый пятачок в «Красном петухе» окружали столики, за которыми сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли блистательные леди в радужном великолепии расшитых блестками вечерних платьев без бретелек.
Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку «Реми Мартин». На эстраде играло трио Эдисона Суита, правда с моего места видна была лишь нависшая над инструментом спина пианиста.
Бэнд играл блюз; гитара то замирала, то вновь оживала. Рояль вибрировал и гремел. Левая рука Тутса Суита полностью оправдывала похвалы Кенни Помероя —. группа не нуждалась в ударных. Туте сопровождал печальный, меняющийся басовый ритм сложными вставками, а когда запел, голос его наполнился сладкой горечью.
В моей душе поселился ву-ду блюз
Этот злой ху-ху блюз
Петро Лоа не оставляет меня в покое
Каждую ночь я слышу стоны зомби
Господь, во мне этот подлый блюз.
Зу-зу была «мамбо» и любила хунгана
Но вовсе не хотела спутаться с Эрзули
Заклятье Том-тома превратило ее в рабыню
И теперь Барон Самеди пляшет на ее могиле.
Ага, в ней поселился ву-ду блюз.
Тот самый, подлый ху-ху блюз…
Отыграв несколько номеров, музыканты, вытирая потные лица большими белыми платками, направились в бар. Я сказал бармену, что хочу поставить группе выпивку. Он подал им заказ, кивнув в мою сторону.
Двое взяли бокалы и, взглянув на меня, затерялись в толпе. Туте Суит оседлал табурет в конце стойки и откинулся назад, чтобы удобней было разглядывать толпу; его большая, с сединой в волосах голова упиралась в стену. Я взял свой бокал и подошел к нему.
— Я просто хотел поблагодарить вас, — начал я, влезая на соседний табурет. — Вы настоящий артист, мистер Суит.
— Зови меня «Тутс», сынок. Я не кусаюсь.
— Хорошо, пусть будет «Туте».
Лицо у него было широкое, темное и морщинистое, будто брикет выдержанного табаку. Густые волосы цветом напоминали сигарный пепел. Тело пианиста распирало синий саржевый костюм так, что он едва не трещал по швам, но ноги в черно-белых туфлях были маленькие и изящные, как у женщины.
— Мне понравился блюз, который вы сыграли в конце.
— Я написал его когда-то в Хьюстоне, на обратной стороне салфетки, — рассмеялся он. Внезапная белизна его улыбки расколола темное лицо. На одном из передних зубов показалась золотая коронка с вырезом в форме перевернутой пятиконечной звезды. Я заметил это.
— Это ваш родной город?
— Хьюстон? Господи, нет, я просто был там на гастролях.
— А откуда вы родом?
— Я-то? Я — паренек из Нью-Орлеана, со всеми моими потрохами. Перед тобой мечта антрополога. Я играл в дешевых борделях Сторивилла, когда мне не было и четырнадцати. Знавал всю эту шайку: Банка, Джелли и Сачельмаута. Потом тронул вверх по реке, в Чикаго. Хо-хо-хо. — Туте расхохотался и хлопнул себя рукой по крупным коленям. В полумраке сверкнули перстни на его толстых пальцах.
Я улыбнулся и пригубил напиток.
— Как здорово, должно быть, помнить о многом…
— Ты пишешь книгу, сынок? Уж я-то распознаю писателя быстро, как лис курицу.
— Вы почти угадали, старый лис. Я работаю над очерком для «Лук».
— Неужто, Туте появится в «Лук»? На равных с Дорис Дэй! Ну и дела!
— Не буду вам вкручивать, Туте. Очерк будет о Джонни Фейворите.
— Кто это?
— Певец. Выступал со свинг-бэндом Спайдера Симпсона в начале сороковых.
— Ага. Я помню Спайдера. Ух и барабанил он, мать его, будто отбойными молотками.
— А что вы думаете о Джонни Фейворите?
Темное лицо Эдисона Суита стало невинным, как у студента, прячущего шпаргалку на глазах преподавателя.
— Ничего о нем не помню; ну разве, что он, кажется, сменил имя и стал Фрэнком Синатрой. А по уик-эндам Виком Дамонэ.
— Может, у меня неверная информация, — сказал я, — но мне казалось, что вы с ним дружили.
— Сынок, когда-то он сделал запись одной из моих песен, и я благодарен ему за тот давно потраченный гонорар, но это не делает нас приятелями.
— Я видел фотографию, на которой вы поете вместе. Она была в «Лайф».
— Ага, я помню тот вечер. Это было в баре Дики Уэллса. Я встречал его раз-другой, но он никогда не навещал меня на окраине, где я работал.
— А кого он там навещал?
Туте Суит насмешливо закатил глаза.
— Ты заставляешь меня раскрывать тайны, сынок.
— Какое они имеют значение после стольких лет? — возразил я. — Так значит, он навещал какую-то леди?
— Да, и та леди была на все сто, это точно.
— Назовите мне ее имя.
— Это не секрет. Любой, кто входил в нашу компанию перед войной, знает, что Эванджелина Праудфут всерьез уцепилась за Джонни Фейворита.
— Но городская пресса ничего об этом не сообщала.
— Сынок, если в те дни кто-то нарушал приличия, он вовсе не хвастал этим.
— Кем была Эванджелина Праудфут?
— Прекрасной и сильной вест-индианкой, — улыбнулся Туте. — Она была лет на десять-пятнадцать старше Джонни, но выглядела такой красоткой, что он рядом с нею и вовсе терялся.
— Не знаете, как мне ее найти?
— Не видел Эванджелину много лет, но ее магазин все еще там и она, быть может, тоже.
— Что это за магазин? — спросил я, изо всех сил маскируя полицейскую назойливость вопроса.
— У Эванджелины был магазин лекарственных трав на Ленокс-авеню. Он работал до полуночи ежедневно, кроме воскресенья. — Туте нарочито подмигнул. — Нам пора поиграть еще. Ты побудешь здесь еще отделение, сынок?
