Виктор Михайлов - Слоник из яшмы. По замкнутому кругу
«Вот, братцы, у нас на «Динамо»…
Но братцы так и не узнали, что же произошло «у нас на «Динамо»; Осокин все-таки захмелел, проспал до утра на диване с цветастой обивкой (подарок молодоженам от завкома) и утром уехал в Москву.
И вот еще не минул полностью медовый месяц, как случилась эта неприятная история, но… не будем забегать вперед.
К Забалуевой в ее маленький кабинет Дуся пришла после работы. Она села за стол, покрытый зеленым сукном с чернильными пятнами, посмотрела на следы сургучных печатей, оставшиеся на дверке несгораемого шкафа, на скучные обои, на копию с картины художника Шишкина… И ей стало обидно, что вот здесь, в этой комнате, пахнувшей чернилами и табаком, они будут говорить о самом для нее сокровенном, о том, что принадлежит ей и, быть может, Борису Жаркову.
Не очень удачно начав эту беседу, Пелагея Дмитриевна строго сказала:
— Дуся!
— Что так грозно? Ну, Дуся. Я уже восемнадцать лет, как Дуся! — обозлилась та.
— Не комедиянничай! Я старше тебя, послушай, что я тебе скажу! — жестко сказала Забалуева, упрямо не желая отказаться от неверно взятого тона.
— Диван заберешь? Забирай! Нам диван на случай семейной жизни подарен, а если не состоялась она, эта семейная жизнь, — забирайте обратно! Хочешь, я диван этот сама в завком привезу, на ручной тележке?
— Ты чего кричишь? Ты где, товарищ Жаркова, находишься?
Дуся не кричала, но такая форма беседы была естественным развитием ошибки, сделанной Пелагеей Дмитриевной в самом начале разговора.
— Все шпыняют… Нет того, чтобы слово человеческое сказать… — со слезами в голосе вырвалось у Жарковой.
— Дура ты, дура, Дуська! — неожиданно просто и тепло сказала Забалуева. — Я тебя, что ли, за Жаркова гнала? Пришла, на грудь кинулась, слезами мне пятен на кофточке понаставила: «Люблю! Помираю! Замуж хочу! Он такой-разэтакий, золотой, бриллиантовый!» Я ли тебе не говорила — человек не орех: сразу не раскусишь. Говорила, погляди, что за личность такая, присмотрись к нему! А ты: «Нет мне без него никакой жизни!» Вот тебе и жизнь, и любовь с первого взгляда…
— Ну, виновата. Сама виновата, ни у кого я не ищу сочувствия… — безнадежно произнесла Дуся.
— Погоди, Дуся, ты можешь со мной поговорить спокойно, по душам?
— Ну?
— Можешь, спрашиваю?
— Ну могу…
— Давай сядем рядком да поговорим ладком.
Они сели на диван, обитый синей с красными тюльпанами тканью. Таких диванов завод приобрел целую партию, штук сто, не меньше.
— Ты слушай меня культурно, по-пустому не кипятись, — начала Забалуева. — А что, Дуся, если во всей этой истории ты одна виновата?
— Это как то есть? — удивилась она.
— А так. Жарков москвич, ему тут скучно, не с кем слово сказать, житье свое столичное вспомнить. Видит он, из Москвы девушка приехала, он с ней, ничего такого не думая, поговорил, а ты из себя Отелло показала и…
— Я все своими глазами видела.
— Чего ты видела?
— Он ей кулек принес, на колено встал: «Лучшие розы с садов Андалузии», — говорит. Она кулек разворачивает, а в нем эскимо на палочке.
— Только и всего? — удивилась Забалуева.
— Так ведь он и со мной так же знакомился: «Лучшие розы садов Андалузии» и эскимо в кульке…
— Так ведь это, Дусенька, шутка…
— Шутка? Ну нет, тетя Поля, это не шутка! Если хотите знать, это разработанная технология! Я бы ему измену простила, а такое простить не могу. Он мне говорит: «Дусенька, я обещал часа на два подменить Лешу Исакова и скоро вернусь». Вечер у меня выдался свободный. Думаю: совсем я с семейной жизнью хоровой кружок забросила, пойду, пока Бориса нет, в клуб. Иду парком, вдруг вижу, от киоска бежит парень, на Бориса похожий. Я за кустом остановилась, смотрю, а сама думаю: если это Борис, то как же это он вместо завода в парке очутился? Подбегает, вижу, он — Борис. Только теперь я заметила девушку на скамейке, такая из модных. Расшаркивается он перед ней, встает на колено, протягивает ей кулек и сыплет эту свою разработанную технологию. Та бумагу разворачивает, мизинчик с маникюром оттопыривает, эскимо из кулька достает и говорит: «Ах, Боря, какой же вы шутник!» Вы как, тетя Поля, думаете, здесь ревность? Нет, здесь чувство обиды! Я подошла к нему и по-нашему, по-рабочему, карточку его бесстыжую припечатала! Пусть знает, что дуры нынче повывелись!
— Правильно! — сорвалось у Забалуевой.
— Что? — удивилась Дуся.
— Правильно я тебя предупреждала, — вывернулась Забалуева. — Приглядись к человеку. Теперь что же делать будем?
— Не буду с ним жить. Разведусь.
— Постой, Дуся, да ты с ним, с Жарковым-то, разговаривала?
— Нет. Я у подружки ночевала. Прошу вас, тетя Поля, походатайствуйте перед ЖКО, чтобы мне прежнее место в общежитии дали.
— Эх, милая, молода ты еще, не обломалась, — вздохнула Пелагея Дмитриевна. — Вот погоди, станешь бабой…
— Никогда я не стану бабой! — резко перебила ее Дуся. — Я вольный человек, мне дороги не заказаны. Вот захочу, в Москву уеду, на инженера учиться буду! Шляпку с пером надену… — выпалила она со злостью.
— Дура ты, Дуська! Разве у инженера все дело в пере да в шляпке? Вот ты хочешь под давлением полерит на капельницу подавать, а за этот счет скорость у станка увеличить. Мысль толковая, а кто же тебе расчет сделает? Шляпка с пером, что ли? Тут в тебе, прямо скажу, злость говорит. С милым век прожить — не поле перейти. На пути всякие колдобины встречаются, а ты на первой кочке споткнулась и любовь свою да дружбу с корнем вырвать хочешь. Давай, Дуся, так сделаем: я Жаркова в завком вызову, он на десять лет тебя старше, а как мальчишка за девками бегает. Мы в обиду тебя не дадим. Но и то учитывать надо, что у нас каждый человек — коллективу пример. Люди-то что скажут? Вот они, скажут, комсомолки наши, для них семья, что косынка: сегодня одну повязала, завтра другую. С людьми надо считаться, без народа не проживешь…
В это время Никитин шел по улице Ленина, был он здесь один раз днем, в первый день своего приезда. Сейчас вечерело, серые тени ползли по деревьям. На клумбах возле домов одуряюще пахнул табак. Через открытые окна доносились звуки вальса — по телевизору передавали «Лебединое озеро».
Никитин шел и думал: «Было бы хорошо, если бы в жизни, как у Шекспира: злодейские дела вызывали бы гневное возмущение природы — неистовый ветер, ослепительные взрывы молний, раскаты грома… А то вот как сегодня: теплый вечер, благоухает табак, звучит лирический вальс, а ты ищешь притаившегося врага, и, кто знает, быть может, он уже ищет тебя».
Без труда Никитин нашел дом, в котором жила Холодова, и поднялся на третий этаж. Так же, как и в первый раз, дверь была приоткрыта. Он вошел в переднюю и повесил шляпу на вешалку. Вера Павловна в уже знакомой позе сидела у окна. Она поднялась к нему навстречу, поздоровалась и пригласила к столу, где шумел чайник, накрытый стеганым петухом.
— Что это у вас дверь открыта? — спросил Никитин.
— Я вас ждала. Думала, был человек один раз, еще заплутается, — разливая чай, ответила Холодова.
Заметив взгляд Никитина, брошенный на детскую кроватку, объяснила:
— Сына отвела к соседке, чтобы не мешал. Квартира однокомнатная, кроме меня и Димки, здесь никто не живет. Нам не помешают, — закончила она и выжидательно замолчала.
Тишина стала тягостной. Понимая, что больше молчать нельзя, Никитин сказал:
— Тимофей Холодов был убит! Мы знали об этом еще до кремации, но не могли, не имели права опровергнуть версию самоубийства. Нужно, чтобы преступник был уверен в том, что смерть Холодова не вызвала никаких подозрений. В противном случае убийца насторожится и, быть может, заметая следы, уйдет.
— Но эта посмертная записка…
— Эта записка лишь часть большого письма, написанного Холодовым в Комитет госбезопасности.
— Война? — почти беззвучно спросила Холодова.
— Да, война. Сначала ошибка, потом… Вера Павловна, вы можете быть спокойны: это пятно Холодов смыл своей кровью.
— Чем я могу помочь вам?
— Вы можете мне помочь, но при условии…
— Я понимаю.
— По профессии вы токарь-фрезеровщик? — спросил Никитин.
— Да. Седьмого разряда.
— Как вы думаете, можно найти достаточно убедительный повод для того, чтобы перевести вас в семнадцатый цех? Вы меня понимаете? Речь идет о таком поводе, чтобы ваш перевод не вызывал никаких кривотолков в коллективе.
Подумав, Холодова сказала!
— В семнадцатом цехе есть только один станок пятишпиндельный гравировальный. Обычно на такой станок ставят работницу не выше пятого разряда. Но, принимая во внимание, что семнадцатый — особо режимный цех, здесь могут руководствоваться не разрядом, а надежностью человека. Я работаю на заводе много лет, член партии. Мне кажется, что, если бы меня перевели на этот участок, это не вызвало бы ни у кого подозрений.
![Юрий Мишаткин - Особо опасны при задержании [Приключенческие повести]](/uploads/posts/books/133581/133581.jpg)
