Николай Никуляк - Нить курьера
Никем не остановленные, мы зашли и в здание штаба, хотя у входа в него тоже стоял часовой.
«Вот так и начинается потеря бдительности, — додумал я. — Именно такие мелочи, западая в душу людей, делают их равнодушными, доверчивыми».
В отделе контрразведки я задержался недолго — надо было увидеть командира и начальника политотдела соединения, пока они не уехали на аэродром. Поэтому, пригласив с собой начальника контрразведки, я сразу же пошел к ним.
Два пожилых, несколько располневших офицера — полковник и подполковник — поднялись нам навстречу. Они поздоровались, пригласили к столу:
— Не часто нас жалуют офицеры из группы войск своим посещением, — улыбаясь, сказал полковник и добавил, усаживаясь в кресло, — чем могу служить?
— Я буду интересоваться, — доложил я о цели своего приезда, — только двумя вопросами. Поступили сведения о том, что нарушаются приказы командующего о порядке командировок военнослужащих в штаб группы и об усилении охраны аэродромов и расположений штабов.
Командир соединения и начальник политотдела переглянулись.
— В отдельных случаях, которые нами проверяются, — продолжал я, — эти нарушения привели к весьма тяжелым последствиям. Я говорю об одиночных командировках.
— Простите, — спросил, перебивая меня, полковник, — вас специально направили к нам, как в наиболее неблагополучное соединение?
При этом его седые брови взлетели вверх.
— А вам не приходилось слышать, — вмешался в разговор начальник политотдела, — что на весенней инспекторской проверке наше соединение заняло одно из первых мест и получило награды?
— Все это я слышал, — ответил я, — и рад вашим успехам. Но выясняется, что, вопреки приказу, вы направляли своих подчиненных солдат ь Вену без сопровождающих, что вопросы охраны у вас преданы забвению. Ворота во двор штаба, как и сегодня, всегда нараспашку, пропуска и документы не проверяются…
Командир и начальник политотдела заерзали на своих: стульях.
— Кое-кто обращал на это внимание, — продолжал я, — но от него отмахнулись. Так что же. прикажете делать с вами и со всеми вашими успехами?
Лихо, лихо, — замотал головой командир, употребив словцо из своего повседневного лексикона. — Но полеты, вы знаете, как они изматывают. А как влетает за них. Охрану если проверят один раз в год, и то слава богу.
Он пристально посмотрел на меня испытывающим взглядом. Взял из коробки папиросу, размял ее и, закурив, продолжал:
— Напишут что-нибудь для порядка. Дадут ценные указания. А за полеты спрашивают в день по пять раз. И уж если сорвал раз — другой, без всяких объяснений готовь себе стул пожестче.
Командир соединения встал и начал быстро ходить по комнате. Начальник политотдела продолжал сидеть, читая какую-то бумагу.
— Пожалуйста, — обратился я к подполковнику, — вспомните, направляли ли вы в Вену кого-либо из солдат вашей части одного?
— Бывает, направляем больного в госпиталь, — робко сознался командир..
Кроме киномеханика, никого-;—уверенно заявил начальник политотдела.
— А разве в отношении киномеханика есть оговорка в приказе? — спросил упорно молчавший до этого начальник отдела контрразведки соединения.
Начальник политотдела повернулся к нему и, словно осененный догадкой, раздраженно заговорил:
— Очевидно, Иван Данилыч, мы вам обязаны этой ревизией… — Он осмотрелся и, видя, что его замечание осталось без внимания, продолжал более спокойно — Да вы не знаете нашего киномеханика, — это же замечательный парень, передовой комсомолец, исполнительный, дисциплинированный, все свободное время посвящает учебе: готовится поступить в нефтяной институт.
Он посмотрел на командира соединения, ища у него поддержки. Но тот возразил:
— Это не совсем так, Ползунов еще не изучен. В Вене он гвыпадал из-под контроля. К тому же замкнут и никак не может рассчитывать на какое-то абсолютное доверие, — помолчав, он добавил — больше того, при всей его подтянутости, меня всегда что-то отталкивало в этом типе. Например, противная манера пресмыкаться перед всеми, кто «наверху». Кажется, он уважает не человека, а должность. Начальник политотдела посмотрел на командира с недоумением и досадой. У него было растерянное выражение лица. Но говорил он уверенно:
— Да нет, я верю Ползунову. Но раз вы считаете его одиночные поездки недопустимыми, больше одного посылать не — буду, — и он пожал плечами, как бы давая понять, что претензии к нему не вполне обоснованы.
Вот вы говорите, что верите Ползунову, — вмешался в разговор я. — Я понимаю, как это хорошо верить в человека. Каждому дано право оценивать своего подчиненного, и этим правом каждый пользуется, как умеет. Но нарушать приказы, в угоду своему мнению, это уже слишком. Приказы помогают нам сохранять военную тайну и ограждать наших людей от происков вражеской агентуры.
Подождите, — перебил меня начальник политотдела, — Ползунов находится на подозрении?
Он еще не был уверен в его виновности и хотел услышать <что-то конкретное, изобличающее.
Я посмотрел на застывший, тревожный взгляд начальника политотдела, на вопросительное выражение глаз командира соединения, на непроницаемое, смуглое лицо Ивана Даниловича и сказал тихо:
— Да, Ползунов у нас на подозрении. У меня от вас нет секретов. Иностранной разведкой завербован советский военнослужащий, самостоятельно направлявшийся в Вену по служебным делам. И подозреваем мы Ползунова.
— Что же вы теперь посоветуете? — упавшим голосом спросил начальник политотдела.
— Во-первых, не показать Ползунову, что мы его в чем-то подозреваем, вести себя с ним так, как и раньше. Во-вторых, когда он придет за инструкциями на очередную поездку, а это произойдет сегодня, — завтра на рассвете он должен ехать, — ознакомить его с приказом и назначить попутчика.
— Только и всего? — удивленно переспросил начальник политотдела.
— На сегодня будет достаточно и этого. Но сделайте все это естественно, непринужденно. Когда встанет вопрос о попутчике, позвоните командиру или начальнику штаба, спросите у них, кого можно послать с киномехаником. Этого человека к себе не вызывайте. Самому Ползунову поручите предупредить его о поездке. Все должно идти обычным порядком. Изменяя условия поездок Ползунова в Вену, мы не должны настораживать его. Тогда легче будет понаблюдать и за его поведением.
— Кого же пошлем с Ползуновым? — спросил начальник политотдела.
— Кого бы вы порекомендовали? — обратился я к Ивану Даниловичу.
Да- мнргих можно послать, — безразличным тоном произнес он. — Ну, например, Ермакова или Калюжного…
— Давайте пошлем Калюжного, — предложил командир, — Парень он боевой, осмотрительный.
— Ну что ж, Калюжного, так Калюжного, — заключил я.
— Вечером давайте еще раз встретимся, — попросил я начальника политотдела. — Хорошо, если бы вы зашли к Ивану Даниловичу. Мне пока не следует лишний раз показываться на глаза офицерам. Кстати, расскажете, как вел себя Ползунов во время беседы.
— Можете полностью рассчитывать на мою помощь, — » дружелюбно сказал начальник политотдела.
— Спасибо, — ответил я.
Попрощавшись с командиром и начальником политотдела, мы вышли.
— Что так долго беседовали? — не выдержал Ибрагим, ожидавший меня в кабинете Ивана Даниловича.
— Скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается, — пошутил я. — Но, кажется, одно дело сделали, и не маловажное.
— Теперь будем наблюдать? — спросил Ибрагим.
— Да, теперь будем смотреть в оба, — ответил я, — Иван Данилович поможет нам организовать скрытый наблюдательный пункт, из которого можно было бы увидеть Ползунова, незаметно для него, по пути в штаб и обратно.
А что здесь организовывать? — сказал Иван Данилович, подходя к окнам. — Пойдет он обязательно мимо этих вот окон, по этой асфальтированной дорожке, — он показал за окно на узкую дорожку, вдоль которой пестрели цветы. — Как только появится, я дам вам знак, и смотрите на него, сколько влезет. Я-то, слава богу, на него насмотрелся, не ошибусь. Худой он, невысокого роста и, самое главное, горбится при ходьбе.
— Ну, Ибрагим, теперь давай будем смотреть, что за перья у этой птицы, — пошутил я.
И мы расположились у окон, прикрытых легкими, белыми занавесками.
Прошло около двух часов, и за окном появилась фигура солдата.
Вид у Ползунова был самый заурядный. Ниже среднего роста, тощий, несколько сгорбленный, с длинными руками, отчего ноги его казались несколько укороченными. Пилотка, гимнастерка, бриджи, сапоги. И только ремень отличал его одежду от обычной солдатской формы. Широкий кожаный ремень выделялся на узкой талии.
Шел он не спеша по асфальтированной дорожке.
Щелкнув затвором фотоаппарата, я сосредоточил все свое внимание на его лице, пытаясь прочесть на нем следы беспокойства, растерянности, тревоги.
