Петр Пильский - Тайна и кровь
— Встряхни их посильнее!
Все трое спускают ноги с диванов, озираются, захваченные внезапностью и не отдающие себе отчета в том, что происходит.
Мы не даем им сообразить.
— Вы арестованы за пьянство и небрежность! — объявляет Трофимов. — Извольте сейчас же выдать оружие.
Первый приходит в себя начальник караула. Он протестует:
— Оружия никак нельзя отдать. Потому что, как мы здесь занимаем караул, то…
Ему не удается докончить фразы. Сильным ударом в грудь я сваливаю его снова на диван и приставляю револьвер. Он не сопротивляется. Его помутневший взгляд смотрит выжидательно и покорно.
Через минуту они обезоружены.
В дверях купе мы оставляем двух наших. У одного из них Рейнгардт берет небольшой чемодан и передает его мне.
— Неси!
Чемодан легок. Он пуст. Я иду вослед Рейнгардту. В эту минуту мы напоминаем путешественников, отыскивающих место в вагоне.
Мы проходим в другую половину, во второй класс «микста». Около купе — часовой. Оно запечатано белым картонным квадратом. На нем — сургучная печать банка.
Часовой отдает винтовку без сопротивления, без единого слова возражения. После ареста чиновников и караульного начальника он верит в наши полномочия.
Два объемистых рыжих кожаных баула стоят рядом на диване в углу. Нас ждет небольшое разочарование. Вместо золота баулы наполнены бумажными деньгами. Мы растягиваем мешки, захватываем пригоршни денег. Рейнгардт раздраженно замечает:
— Черт возьми… Все мелкие купюры… Давай чемодан!
Мы начинаем его наполнять. Наконец, набиваем до краев. Даже один баул еще не опорожнен до конца.
— Рассовывай по карманам!.. Прячь, куда попало — торопливо приказывает Рейнгардт.
Мы сразу разбухаем от денег. За пазуху, под шинель, в карманы брюк, за голенища, всюду, во все отверстия, во все свободные места мы напихиваем эти билеты, эти связки, эту тяжелую бумажную массу.
Будто в подхваченных одеждах, мы сразу полнеем.
Скомканные, изорванные, смятые, не имеющие счета, эти кредитные билеты как-то вдруг незаметно, без всякого участия нашего сознания теряют свое значение, ценность, смысл, и мы обращаемся с ними небрежно и презрительно, как с нестоящей, как со старой, ненужной газетной бумагой, разорванной на мелкие куски.
На минуту кажется, будто ради этих лоскутов, этого хлама, этих обрывков не стоило рисковать собой, составлять целый план, собираться, обсуждать, вооружаться, идти, арестовывать караул, чиновников, переживать эти нечеловеческие волнения, этот трепет и опасности.
На лице Рейнгардта играет победная улыбка. В ней светится самодовольство и насмешка. Захватив две огромных пригоршни денег, он швыряет их на диван.
Часовому он говорит:
— Это тебе… На расходы.
Тот мнется. Рейнгардт сует эти пачки ему в руки. Потом мы швыряем несколько связок в купе первого класса оторопевшим чиновникам и начальнику караула. Пачки падают, но чиновники не прикасаются.
— Что, страшно? — спрашиваю я.
Рейнгардт весело доканчивает:
— Ничего, возьмете… Пригодится.
Наши смеются.
Я опускаю в загнутые полы шинели денежные кучи. Их надо будет подарить солдатам охраны. Наконец, мы выходим.
У вагона Рейнгардт оставляет одного из наших. На прощанье он предупреждает:
— Вы все должны сидеть здесь, в вагоне! Ни звука, ни движения! Никому не сметь выходить! Ни один из вас не смеет подойти к окну! Я оставляю моих часовых. Малейшее нарушение, — и вы все будете мгновенно расстреляны!
В тишине, среди общего безмолвия, под покровом ночи быстрыми, торопящимися шагами мы направляемся к забору, отделяющему вокзальный участок от безлюдной, замершей Лиговки. Рейнгардт дает слабый, тонкий, короткий свисток. Это — сигнал для оставшихся. Он обозначает:
— Все окончено. Сошло благополучно. Спешите за нами!
И почти тотчас же мое ухо улавливает неслышный, спешный бег остальных.
Как белки, мы взлетаем на забор, перепрыгиваем. Кругом — никого. В нескольких шагах — силуэт лошади. Она фыркает, будто чуя нашу нервность, наш спех, наше волнение.
— Кирилл!
— Подаю!
Он лихо подкатывает.
Веселым голосом поздравляет:
— С удачей! Натерпелся я тут за вас.
Он натягивает вожжи. Мы наваливаем ему денежные пачки. Смеемся:
— Это тебе на чай… Что, брат Кирилл, — таких чаевых ни один лихач еще не получал? А?
Кирилл басит:
— Да что говорить… Господа, хоть куда!.. Других таких не найти.
Втроем — Трофимов, Рейнгардт и я — мчимся в черном безмолвии петербургской ночи.
Трофимов задумчиво качает головой, закуривает папиросу.
— Да… Сама судьба!
Мы молчим. Трофимов отдает приказание Кириллу:
— Вали на Ждановскую набережную!..
Я удивленно спрашиваю:
— Это еще куда?
Трофимов таинственно улыбается:
— Увидишь!
XXVIII. Таинственная квартира
Большая круглая луна струила голубоватый свет, мерцающим золотом горели звезды, и ночь была безмолвна, тиха и пустынна. Тяжким сном был объят испуганный город.
Мы лихо катили по его мостовым, и звонко цокали по камням копыта рысака. Кирилл свернул на Ждановку и остановился у высоких железных ворот. Трофимов вынул ключ и открыл калитку.
— Вот это и есть наша обитель, — сказал он.
— Собственный особняк? — спросил я.
— А то чей же?
Мы прошли через двор, поднялись во второй этаж. Трофимов вынул электрический фонарь и отпер дверь.
— Милости просим! Здесь можете располагаться, как у себя дома.
Он прибавил:
— В этих стенах вас никто не побеспокоит… За это могу ручаться.
Он осветил квартиру. Она представляла странный вид.
В углу беспорядочно, будто сваленные впопыхах, валялись ручные гранаты. В углу, между стеной и шкапом, приткнувшись штыками, стояли винтовки. На большой широкой оттоманке лежали две смятые подушки и скомканное одеяло, и это тоже производило такое впечатление, словно спавший человек был неожиданно, среди ночи, кем-то поднят и должен был уходить, бежать, не теряя ни минуты времени, на какое-то неотложное, важное и опасное дело.
Я обратил внимание на кусочек металла в банке:
— А это что ж такое?
Трофимов рассмеялся. Очевидно, с этим кусочком у него были связаны какие-то веселые воспоминания.
— А это… Это — радий!
Радий! Да, конечно, и я знал, что радий — драгоценность, но почему этот кусочек тут, зачем он нужен, как он сюда попал — все было непонятно и загадочно.
— Что же, вы занялись здесь опытами?
— Нет, нам этими делами заниматься некогда!.. А было так… Впрочем, пусть об этом расскажет он…
Трофимов кивнул на Рейнгардта. Тот пожал плечами:
— Тут нечего и рассказывать. Месяц тому назад мы прослышали, что на Дворцовой набережной образовался клуб врачей. Говорили, будто его члены так сумели забронировать свой союз, что никто не смеет к ним приехать с обыском. Ну, и вот по сему случаю все, кто в Бога верил, потащили свои драгоценности в сей несгораемый шкап. Сами понимаете, что мы порешили полюбопытствовать, что именно находится в шкапу. Приехали, шкап отперли и… И — вообразите себе, — дверца открывается, а там стоит вот эта самая банка, а в ней — сей кусочек… Черт его знает, что за штука! Оказывается… радий!! Кто-то из наших говорит:
— Радий в высшей степени необходим для народа, и потому мы, представители рабоче-крестьянской власти, обязательно должны взять и радий и банку.
— Что же вы будете с ним делать?
— А это уж после увидим… Даром не залежится.
— Ну, я не держал бы его тут.
— Почему? — удивленно спросил Трофимов.
— А очень просто: ужасная улика. Вы подумайте: много ли радия во всем Петербурге? И как раз самое большое количество, пропавшее именно из клуба врачей, оказывается у вас.
Трофимов вскинул голову:
— Ну, и оказывается… Дальше что?
— А обыск?
— У кого же это обыск?
— Как у кого? У вас!..
— У на-а-ас? Да вы — шутите?
Я смотрел на него и ничего не понимал. Рейнгардт ухмылялся. Наконец он сказал:
— Нас голыми руками не возьмешь… Наколешься. Ну, да вы сами скоро в этом убедитесь… А вот что есть нечего, это плохо…
Трофимов прибавил:
— А ведь ты прав… Есть нечего. Гм…
Он сел верхом на повернутый венский стул и, обращаясь к нам, спросил с комической серьезностью:
— Ну, где же это, господа, видно, чтоб люди, обладающие такими огромными капиталами, как мы, — и вдруг ложились спать с пустым желудком?!
Рейнгардт пробурчал:
— Да еще после такой работы.
— Да, работа была недурна…
— А все-таки придется заснуть голодными.
Поразительно! После этих волнений, после этих часов безумного риска, этого налета на вагон, этих острых, напряженных переживаний я не испытывал ни тревог, ни трепета.
