Петр Пильский - Тайна и кровь
— Слушаюсь.
Трофимов подошел к отряду. Он улыбнулся и начал:
— Товарищи!
И та же улыбка пробежала по всем лицам.
— Прошу вас сейчас разойтись. Весь сегодняшний день старайтесь быть незамеченными, нигде не собирайтесь вместе. Сюда, вот на это самое место, вы прибудете в 10 часов 30 минут вечера.
Он вынул часы:
— На моих без 10 минут час. Проверьте ваши часы!
Он оглядел отряд и бросил отрывисто и ласково:
— С Богом!
Втроем мы медленно шли и говорили о плане нападения. Трофимов был уверен, что все пройдет без осложнений, без крови и жертв. Рейнгардт держался другого мнения. И он полагал, что охрана не очень надежна, и красноармейцы не будут подставлять свой лоб и рисковать жизнью. Но Рейнгардта смущало другое: в вагоне находились чиновник и комиссар. Эти могли оказать сопротивление.
— Я не говорю, — объяснял он, — что это опасно. Я только предвижу возможность жертв. Впрочем, и это — пустяки. Лес рубят — щепки летят….
Рейнгардт обратился ко мне:
— А за винтовками придется съездить вам. Сам я должен сейчас отправиться по делам. Приходите ко мне в Манежный переулок. Там заберете недостающие винтовки и привезете их сюда. У моей квартиры вас будет ждать Кирилл.
Мы простились. Рейнгардт вскочил в трамвай, а я несколько минут стоял и внимательно следил за тем, как тихо и задумчиво шел к Николаевскому вокзалу Трофимов, опустив голову и глубоко засунув руки в карманы солдатской шинели без погон.
И в этой походке, как раньше в отдельных словах, взгляде глаз, ласковом похлопывании по плечу я улавливал, я чувствовал какое-то волнение за нас и нашу судьбу.
Я невольно улыбнулся:
— Милый, странный человек! Он думает о нас, как будто сам он застрахован от кровавых случайностей, от ареста и смерти.
В 10 часов вечера мы выносили с Кириллом винтовки и клали их в пролетку. Кирилл сел на козлы, и легкой рысцой мы покатили по Знаменской.
Вдруг кто-то схватил лошадь под уздцы. Мы остановились.
Пред нами стоял человек в красноармейской шинели, в папахе, заломленной совсем назад, а из-под нее выбивались пряди длинных волос. Я опустил руку в карман за револьвером.
— Куда везете оружие, товарищи? — спросил красноармеец.
— А вам какое дело?
— Если спрашиваю, значит, есть какое-то дело.
— Да вы сами-то кто такой?
— Я-то?
— Да, вы-то.
Я чувствовал, как во мне разгорается раздражение. В голове мелькнуло решение:
— Уложить на месте!
Красноармеец стоял, расставив ноги, и поглаживал вытянутой левой рукой круп лошади. Потом он пристально взглянул на Кирилла, на меня, приблизился ко мне вплотную, заулыбался и тихо произнес пароль:
— Сабля.
И, обрадованный, ему откликнулся я:
— Сердце!
Я сошел с пролетки, и мы пожали друг другу руки. Этот был тоже из нашей организации.
— Да, — сказал он, — там уже собираются.
— Почему вам вздумалось разыграть всю эту комедию?
— На всякий случай… Для проверки… Мало ли кто мог ехать с оружием. Да еще тут, поблизости от вокзала. Все может быть.
— Ну, если бы, действительно, ехали вместо нас настоящие красноармейцы, что бы вы могли сделать? Вы же — один…
— Ну, это… как вам сказать… Две-то пули может выпустить и один человек.
Темный вечер спустился на Петербург, и везде была тьма. Не видно было огней. Когда-то сверкавший электричеством вокзал бедно освещался немногими лампочками. Чрез Знаменскую площадь Кирилл промахнул во весь дух крупной рысью, и мы остановились на том же самом месте, в маленькой улочке близ церкви, построенной в древнерусском стиле.
Подошел Рейнгардт:
— Никто не заметил, как вы выносили винтовки?
— Никто. Да в такой час теперь никого на улице и быть не может.
— Квартиру заперли?
Я возвратил ему ключ. Потом Трофимов взял меня под руку, и мы прошли вперед:
— Вам придется первому пойти и завязать дело. Вы должны, во что бы то ни стало, проникнуть в помещение охраны и все подготовить так, чтоб нам было легко ее обезоружить.
— Понимаю.
Я направился к Николаевскому вокзалу, обогнул его и вошел в широкие ворота. Была пуста Знаменская площадь, пусто было около вокзала, и только несколько человек служащих торопливо проходили по этому большому каменному двору.
На третьем пути я увидел вагон-микст первого и второго класса. Около него тихо похаживал часовой. Я приблизился к нему и небрежно попросил:
— Товарищ, нет ли спички? Мне бы прикурить…
Часовой остановился и опустил винтовку к ноге:
— Спичек нет у меня, товарищ.
— Экая жалость!
Я протянул ему папиросу. Он взял и сказал:
— Спички-то можно достать. Вот спросите, товарищ, там — в сторожке. Это — наша же охрана.
Я прошел туда. Шесть человек солдат сидели, курили и разговаривали. Приткнутые, в углу стояли винтовки. Я наклонился к первому же красноармейцу охраны и начал прикуривать, все время стараясь продлить и выиграть время.
С секунды на секунду я ждал подхода остальных на помощь мне.
Наконец папироса зажглась. Я пустил густой клуб дыма и тотчас же услышал голоса наших, раздававшиеся за будкой. Сразу же остервенелым криком, как сумасшедший, я исступленно заорал:
— Руки вверх! Приказом чрезвычайной комиссии вы арестованы за небрежное несение караульной службы. Смирно! Ни с места!
Я выхватил револьвер и навел его на этих оторопелых и растерявшихся людей.
XXVII. Нападение
С поднятыми, вытянутыми руками передо мной покорно стояли эти пять человек, и в их глазах мелькал испуг. Но над человеческой душой властна внезапность, и ни шороха, ни шевеления — ничего не было, и, будто загипнотизированные грозным окриком, велениями чужой силы, эти люди были готовы повиноваться, как всегда до сих пор они повиновались только приказу своих начальников.
Все случилось нежданно, быстро, все пролетело в один короткий миг.
Тишина в этой караульной будке… приближающиеся голоса… Я слышу недолгую борьбу… вскрик наружного часового… звяк винтовки… повелительный приказ:
— Молчать!
Входят трое. Быстрым, торопливым, энергичным движением они хватают стоящие в углу винтовки… Еще мгновение, и с треском и звоном их выбрасывают чрез проход на землю. Обезоруженного часового загоняют внутрь. С наведенными револьверами двое наших остаются на страже.
Рейнгардт торопливым шепотом мне приказывает:
— За мной!
Мы делаем несколько шагов. Он говорит:
— Бросайтесь на землю! Ползите!
И, будто плавая по неподвижной, окаменевшей воде, мы тащимся ползком под вагоны. Я поворачиваю свою голову и вижу, что то же самое проделывают еще двое.
У вагона «микст» — часовой. Он стоит, облокотившись на винтовку, и смотрит вдаль. Его силуэт неподвижен. Солдат задумался. Одним прыжком Рейнгардт около него. Он охватывает часового своей левой рукой и правой вырывает винтовку. Я вырастаю пред ним:
— Одно слово — и убью на месте! Разве так несут караульную службу? Ты арестован!
Солдат молчит. На этом месте нас четверо. Маленькому рыжему четвертому человеку Рейнгардт отдает приказание:
— Уведите подальше этого негодяя!
Мы стучимся в дверь вагона. Нам никто не отвечает. Мы поднимаем стук снова — напрасно! Рейнгардт переворачивает винтовку и изо всей силы бьет в дверь и стены. Вялый, полусонный голос спрашивает:
— Кого надо?
— Сию же секунду отворить! С ордером из чрезвычайной комиссии для обыска.
Тот же голос изнутри отвечает:
— Отворить никак невозможно.
— Не сметь возражать!
Я стою около, я слышу этот спор. Эта минута мне кажется часом. Мое сердце стучит часто и отчетливо. Малейшее промедление— и мы погибнем.
Тогда Рейнгардт решительно кричит:
— В последний раз приказываю: отворить!
Оттуда раздается нерешительный протест:
— Да у нас у самих есть человек от чрезвычайной комиссии.
— Сейчас же будут взломаны двери, — не говорит, а рычит Рейнгардт.
Он с размаха еще раз ударяет в дверь.
Наконец, она открывается. Мы входим в вагон.
С папахой на затылке пред нами красноармеец, впустивший нас сюда. Его глаза мутны. Он, видимо, ничего не понимает. Ясно: после сна он еще не пришел в себя. От него пахнет водочным перегаром. Рейнгардт ему говорит:
— Ступай вперед! Покажи, где чиновники и где находится охрана.
Мы трогаемся по коридору. В купе первого класса спят двое пьяных. Это — банковский чиновник и представитель чека. На другом диване храпит начальник караула охраны. Мы энергично расталкиваем их. Рейнгардт приказывает мне:
— Встряхни их посильнее!
Все трое спускают ноги с диванов, озираются, захваченные внезапностью и не отдающие себе отчета в том, что происходит.
Мы не даем им сообразить.
