Леонид Стоянов - На крыше мира
— Одна-то одна, а видать, всё-таки разминулись. Должно быть. тоже…
Савченко нахмурился и нервно зашагал по комнате.
— С рассветом — всем быть в ущелье, — приказал Чернов.
— Уже рассвет, Владимир Константинович, — заметил Аничкин.
Савченко сейчас был в таком состоянии, когда каждый нерв, каждый мускул были напряжены до предела. Ни спать, ни есть не хотелось. Он вышел во двор, вдохнул чистый морозный воздух. После прокуренной комнаты слегка кружилась голова. Было еще темно, хотя небо на востоке начинало бледнеть. Нигде не видно было огней, только в домике радиоузла сквозь ставни пробивался свет. «Что он там делает… этот тип? — с внезапно вспыхнувшим подозрением подумал Савченко. — Почему сидит ночами?»
Новый радист с первых же дней его приезда в Сарыташ не понравился ему. Молчаливый, угрюмый Пальцев почти ни с кем не общался. Он долго не мог наладить трансляцию последних известий и это многих злило.
ПАЛЬЦЕВ
Примостившись на табуретке возле приемника, Пальцев повернул ручку настройки. Всю ночь он провозился с трансляционной сетью и теперь, закончив работу, был как нельзя более доволен. Кажется, теперь уже не придется рабочим нарекать на него. Спать, собственно, уже было некогда и радист решил «пройтись» разок-другой по эфиру.
Среди хаоса звуков он улавливал станции разных стран. Вот говорит Москва… Плохо слышно. Забивают. А это Будапешт, Вена, София. Обрывки музыки. Чей-то низкий голос, подозрительно четко выговаривая русские слова, передает об окружении Москвы… Очередная утка немецкого командования, рассчитанная на то, чтобы сбить с толку людей. А вот выстукивает телеграф…
Пальцев повернул ручку настройки на более короткие волны. Приемник засвистел, послышались позывные. Шла перекличка шифрами, передача важных сообщений, неведомых никому, кроме людей, посвященных в особую, секретную азбуку. В этих звуках скрывался целый мир тайных взаимоотношений.
Но что это?
В комнате раздалась четкая, громкая передачи цифрового шифра. Для горных условий слышимость была настолько ясной и громкой, как будто передача проводилась где-то совсем рядом, не дальше семи — десяти километров от участка…
Да. Радист больше не сомневался. Где-то недалеко работал передатчик. А что, если это враг?
Пальцев схватил тетрадку и стал быстро записывать цифры, словно нанизывая их одну на другую… Долго сидел потом в раздумье, выключив приемник. Стало нестерпимо тихо, так тихо, что слышно было, как стучало и висках.
«Нервы, нервы, дружище! — успокаивал он сам себя. — Надо всё же об этом рассказать».
Ему вдруг стало душно в аппаратной, захотелось выйти на свежий воздух.
Савченко увидел появившуюся в дверях высокую и худую фигуру радиста.
Что это вы так налегке вышли, товарищ Пальцев, без шапки? — спросил Савченко, подходя ближе. Почему сидите так поздно? Или, вернее, рано…
Радист повернул голову в сторону приближающегося парторга и ничего не ответил на вопрос. «Странный тип…»-подумал Савченко, останавливаясь возле него, и тут только увидел действительно странное выражение его лица. При слабом свете электрической лампочки глаза на усталом лице радиста казались испуганными.
Вы нездоровы, товарищ Пяльцев?
Нездоров? Да. Впрочем, нет. Я-здоров. Вот только… зайдите-ка лучше в аппаратную.
Недоумевая, Савченко переступил порог вслед за ним.
То, что рассказал, сбиваясь и волнуясь, радист, вставило Савченко крепко задуматься… Да… В горах неблагополучно. Вряд-ли вблизи работала наша станция. Кажется, некому. Где-то затаились враги. Здесь, в глубоком тылу, тоже идет война. Надо быть настороже каждую минуту. Но кто? Кто? Неужели кто-то ходит среди них, может быть, разговаривает с ним, с Савченко, здоровается, шутит… Руки Савченко сжались в кулаки.
Он смотрел на цифровые записи в тетради. Сообщение врага. Как важно было бы расшифровать его. Надо немедленно сообщить Морозу.
Радист мучительно закашлялся, на лице его выступили багровые пятна. Савченко участливо посмотрел на него и словно почувствовал себя виноватым. Да ведь радист — совсем больной человек! Поневоле будешь хмурым и неразговорчивым.
— Вот что, товарищ Пальцев, — мягко сказал он, — перепишите мне эту шифровку и идите отдыхать. Нехорошо вы кашляете…
Радист махнул рукой.
— Я давно кашляю. Пойду в ущелье, немного поработаю. На воздухе мне легче.
— Э-э, нет. Лопатой вы не работник. Сделайте то, что я вас прошу, и идите домой.
— Нечего мне дома делать, — раздраженно пробормотал Пальцев.
В его словах Савченко неожиданно услышал прорвавшуюся тоску одинокого человека.
«Эх, не умею я еще распознавать людей! — сердито подумал Савченко. — Вот подозревал этого неприветливого человека, не расспросил, не узнал, что у него на душе… А он просто больной и, может быть, несчастливый человек. А кто-то другой, приветливый и добрый, творит у меня за спиной свои черные дела…»
— А еще скажу — думал я хуже о вас, Пальцев, признаюсь — ошибся. Как хорошо, что ошибся, — сказал он, пряча в карман листок с аккуратно переписанными радистом цифрами.
Савченко ушел, а удивленный Пальцев еще долго смотрел ему вслед и, может быть, впервые за свое пребывание в Сарыташе по-хорошему улыбнулся, как человек, вдруг почувствовавший, что он больше не одинок.
БАКИР ОТПРАВЛЯЕТСЯ К РОЗАМАМАЕВУ, А САВЧЕНКО — НА ФЕРМУ
На другой день после обвала Пулат поехал в Мургаб за людьми. Владимир Константинович понимал, что, посылая в Мургаб машину, причем ненадежную, он рискует остаться без транспорта. Но другого выхода не было. Привезти хотя бы человек тридцать — уже большая помощь. Люди в ущелье работали сутки, а расчистка, казалось, совсем не подвигалась, гора снега высилась по прежнему. Конечно, это только казалось — были выброшены уже сотни кубометров снега. Пока не удалось обнаружить никого из погибших-
Аксинья Ивановна перебралась со столовой на Хатынарт, поближе к ущелью. Тут было устроено временное жилье для прибывших людей. Ночевали на перевале, чтобы не терять времени на ходьбу.
Вечером, когда Чернов появился на участке, к нему подошел Бакир. Владимир Константинович завел его в контору, усадил, сам рухнул на стул, на мгновение закрыв глаза от усталости.
— Вот что, аксакал… Я. хотел тебя видеть. Ты старый человек — хорошо знаешь горы. Скажи, можно ли сейчас перебраться на ту сторону ущелья?
Бакир приподнял брови, внимательно посмотрел на Чернова.
— Об одном думаем, товарищ начальник. Затем и шел к тебе… Надо людей звать. С той стороны ущелья, людей Розамамаева.
— Но как звать? Связи нет.
— Знаю, товарищ начальник.
Бакир помял шапку, пожевал губами, не громко сказал:
Я пойду за людьми.
Владимир Константинович с сомнением посмотрел на него.
— Я пойду за людьми, — повторил спокойно старик.
— Трудная дорога, Бакир. Пройдешь ли?
— Товарищ начальник! Послушай, что тебе скажет старый Бакир. Я знаю горы. Полвека назад, еще мальчиком пас я отары богатого бая Каждую тропку, каждый камень знает Бакир. Я на лыжах коротким путем пройду перевалы, вон в ту сторону, знаешь, куда ходят искать себе корм кутасы Джабара. В три раза это будет короче. Я расскажу Розамамаеву про обвал. Он поедет в Суфи-курган, приведет людей.
— Ты сделаешь большое дело, Бакир, очень важное дело!.. — воскликнул Чернов. — Но хватит ли у тебя сил? Ты ведь немолод.
— Не бойся за меня, товарищ начальник. У Бакира есть еще силы. Пиши бумагу Розамамаеву. До первого перевала, по тропке, где ходят кутасы, дорога не опасная. Можно спокойно идти. Пока я доберусь до вершины, наступит и минет ночь, а тогда будет светло. Пока спустится снова ночь, я буду уже у Розамамаева.
Чернов обнял за плечи старика, крепко потряс ему руку.
Проводив Бакира в путь, Чернов забежал домой. После того, как он принес полузамерзшего Сережу к себе в дом, события так завертелись, что ему некогда было и подумать о мальчике. Тихонько, на цыпочках, вошел он в спальню, где на его кровати лежал Сережа. Мальчик тяжело и часто дышал. Рядом, сидя на стуле и склонив голову на подушку, спала Ирина, освещенная слабым светом лампы. Нежные, чуть припухшие губы; по щеке разлился румянец; пышные, светлые волосы немного растрепались…
Чернов остановился, задержал дыхание. На мгновение ему показалось, что так будет всегда, что это грустная светловолосая женщина не уйдет из его дома и что удивительное чувство теплоты, которое захлестнуло его сейчас целиком, тоже будет продолжаться всегда.
И он сразу вспомнил о жене. Нет, не такая она. У Лидии на первом плане ее собственная личность. Ей нравится, — ей не нравится, она хочет — она не хочет, а как другие — ее не касается. И всё же Чернов любил жену. Как она теперь? Наверное там веселее, чем в Сарыташе. Да… было грустно и перед глазами вставала маленькая Талочка, которую он так редко видит…
