Борис Рабичкин - Белая бабочка
Начиная с октября 1920 года Общество друзей книги устраивало аукционы. Перед пушкинским аукционом Сергей Иванович особенно волновался.
Сосредоточенный и хмурый, ходил он по залам, где на столах было разложено немало реликвий. Рядом с комплектами «Северных Цветов», «Подснежника», «Полярной звезды» здесь можно было встретить автографы Пушкина, первые поглавные издания «Евгения Онегина», рисунки поэта и оригиналы иллюстраций к его первым изданиям, некогда отпечатанный в десяти экземплярах «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу со слов кн. А. В. Трубецкого», экземпляры «Невского альманаха», «Альбома северных муз» и многое другое.
Республика была еще очень бедна, чтобы скупить все эти редкости. И Лаврентьева тревожила мысль, как бы ничто из реликвий, связанных с памятью великого поэта, не попало в неверные руки.
Незадолго до аукциона друзья рассказали Лаврентьеву, как отыскалось серебряное кольцо с изображением Диониса на сердолике, которое Пушкин ровно сто лет назад подарил своему другу Петру Яковлевичу Чаадаеву. На перстне прочитали надпись: «Суб роза» — «под розой». Роза у древних была символом тайны, и эта надпись означала «в тайне».
Тайной оставалась судьба пушкинского кольца, подаренного поэту графиней Воронцовой. Среди собирателей ходило множество колец, владельцем которых считали Пушкина. Но этот золотой перстень с древней надписью и восьмигранным сердоликом, воспетый поэтом, бесследно пропал. После гибели поэта его хранил Жуковский, потом он перешел к Тургеневу, от него к Полине Виардо. Виардо подарила его пушкинскому лицею для музея поэта. Лицейский сторож, украв кольцо, продал его старьевщику, и оно будто в воду кануло.
Каждый раз, отправляясь на розыски пушкинских реликвий, Лаврентьев тешил себя мечтой: а вдруг именно ему посчастливится найти этот талисман поэта...
Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда, спи, желанье,
Храни меня, мой талисман, —
заполнив своим голосом все купе, декламировал гость из Ленинграда.
Полдороги Лаврентьев с литературоведом вспоминали те далекие двадцатые годы. Сосед по купе жадно слушал эти разговоры о первых годах революции, когда его еще на свете не было. И само собой расшифровалось почти все, что насторожило Лялю, услышавшую в парке обрывки фраз.
Наконец открылась и тайна «двадцать третьего номера». Оказывается, Лаврентьев впервые встретился и познакомился с этим пушкинистом на выставке художников Пролеткульта в том же здании бывшего Английского клуба.
На полотнах были силуэты фабричных зданий; портреты изображали лицо как сумму мускулов; на иных картинах авторы пытались красками передать стук машин. В муках поисков, сквозь лес ошибок, на ощупь пробивались ростки нового искусства.
Ошарашенный, стоял Лаврентьев перед полотном, где на фоне снега были нарисованы пушкинские бакенбарды, офицерские эполеты, два пистолета и над всем этим — оловянный глаз Николая. Картина называлась «Дуэль Пушкина».
«Боже мой, кто автор?» — спросил тогда человек, стоявший рядом с профессором Лаврентьевым и оказавшийся молодым пушкинистом, учеником Щеголева.
Профессор и пушкинист стали искать подпись. Они прочли: «Автор номер двадцать три». Фамилии художников на всех выставленных полотнах были заменены номерами...
Анатолий представил себе, как захохочет Троян, когда он доложит ему о результатах своей поездки.
Посылая Анатолия, полковник объяснил лейтенанту, что его задача — не только наблюдать, но и охранять Лаврентьева. Не исключено, что вокруг академика враги расставляют свои сети.
Разговоры в купе затянулись за полночь. Наконец старики улеглись.
Анатолий занимал верхнюю полку, откуда ему был хорошо виден спящий Лаврентьев. Но Сергей Иванович не спал.
...Воспоминания тридцатипятилетней давности растревожили его, и теперь, как это все чаще случалось с Лаврентьевым, им снова овладела грусть от сознания, что пошел семидесятый год жизни.
Не о приближении смерти думал Сергей Иванович. Его волновали многие не только незавершенные, но еще даже и не начатые дела.
Говорят о школе Лаврентьева. Да, у него иного последователей. Его ученики работают на кафедрах а университетах и институтах, в музеях, руководят экспедициями. Однако в самом Эосе, которому он отдал часть своей жизни, кто примет у него эстафету?
Добрую славу снискали себе его старые и новые работы об Эосе. Но ведь он раскопан меньше чем наполовину. Самое важное и интересное впереди. Кто же продолжит там работу?
Шелех? Он тоже стар, да если б и был помоложе, все равно это ему не по плечу.
За последние годы многого добилась Оксана. Лаврентьев радовался ее успехам. Она пока знает меньше Шелеха, и опыта у нее меньше. Но у человека есть та искра божья, которая обещает разгореться в пламя настоящего творчества. И диссертация у нее, не в пример десяткам других, которые прошли через руки Сергея Ивановича, сделана самостоятельно мыслящим человеком, ищущим новые пути в науке. Это не триста страниц с описанием черепков, строительных остатков, с аналогиями, пусть даже добросовестно подобранными и к месту приведенными. Это страницы живой истории Эоса в начальную пору его существования, прочитанные не просто раскопщиком, а вдумчивым историком.
А ведь сколько ремесленников с ученым видом занимает места тех, кто способен отдать науке всю жизнь. Вскочили на академическую подножку, уцепились за звание, как за поручни, и едут...
Нахлынувшие мысли не давали ему заснуть. И многое из того, что через два дня академик Лаврентьев произнес в мраморном зале заседаний Академии, родилось в эту ночь в вагоне прямого поезда, который шел из Южноморска в столицу.
Разговор в урочище Ста могил
Спокойная, мягкая и рассудительная Оксана очень понравилась Ляле, и так как в Терновке было скучновато, Тургина подолгу пропадала на участке Сокол. Вот и сейчас, вызвавшись быть добровольной помощницей, вместе со студентом-практикантом она обмеряла металлической рулеткой древнюю мозаику в неглубоком раскопе.
Несколько последних дней, по многу часов не разгибая спины, Оксана с ассистентами сантиметр за сантиметром расчищала остатки мозаичного пола. Скальпелями, ланцетами они осторожно соскабливали грунт с мозаики и кисточками сметали земляной прах. Если мозаика непрочно сидела в своих известковых гнездах, пыль сдували ручным кузнечным мехом. Эта работа требовала осторожности хирурга, точности часового мастера и терпения резчика по кости.
Сегодня, когда удалили последние крупицы грунта, открылся выложенный из разноцветной морской гальки причудливый ковер, в котором сочетались изображения мифических животных с растительным орнаментом.
Оксана сидела на стульчике, держа на коленях чертежный планшет с приколотым листом миллиметровки.
— Сколько? — крикнула она.
— Сто двадцать три, — ответил практикант.
— А от юго-западного угла?
Ляля обошла мозаику и приложила ленту рулетки к деревянному колышку.
— Двести пятнадцать.
— Невозможно чертить, — сказала Оксана, делая накалившимся от зноя циркулем засечку на плане. — Пусть немного сядет солнце.
Ляля со своим напарником мигом выбрались наверх.
— Оксана Васильевна, пойду окунусь, — сказал практикант. — Пропадаю от жары! Одного археолога, погибшего от солнечного удара во время раскопок в Дельфах, уже занесли в историю. Я не хочу быть вторым.
Сокол улыбнулась:
— Саша, знаете его последние слова? «Какие колонны!»
— О боже, какая мозаика! — дурачась, произнес, юноша, театрально выбросив руку в сторону раскопа. Затем он достал из полевой сумки яблоки, угостил девушек и побежал к морю.
Ляля и Оксана легли на траву.
— Вам еще не надоели наши раскопки? — спросила Сокол, надкусывая яблоко.
— Что вы, Оксана, мне так интересно! Вдруг когда-нибудь придется играть женщину-археолога.
— Уверяю вас, не придется... — Оксана помолчала. — И сказок о нас не расскажут и песен о нас не споют, — произнесла она после минутного раздумья. — А вы говорите пьеса...
Ляля села и, обхватив руками колени, наклонилась к Оксане.
— Не выйдет из меня актрисы — пойду в археологи, — вдруг объявила она. — Я думала об этом. Вот только терпения мало. Так чертить, как вы, — девушка показала лежащий рядом планшет, — никогда не смогу.
— Меня эти чертежи уже замучили! — пожаловалась Сокол. — Всю весну над доской просидела. А теперь к докладу Сергея Ивановича о Пилуре опять придется чертить и чертить.
— Другие ведь тоже чертят?
— Конечно, чертят. Без этого археологу нельзя.
— А всё на вас навалили.
— Считают, что у меня лучше получается. С тех пор и пошло: главные чертежи — мне.
— Оксана, честно, вы очень боитесь Сергея Ивановича? Он такой строгий.
— Когда я начала работать в экспедиции, тоже думала — строже его нет на свете. Да разве в этом дело? Иной ученый и обходительный и обаятельный — ведет тебя в науку, как в детский сад, за ручку. Так и привыкаешь к подсказке. Живешь за чужой головой. Даже диссертацию пишешь, будто по шпаргалке решаешь задачу на уроке арифметики...
