Борис Рабичкин - Белая бабочка
И напрасно городская газета в юбилейные дни писала, будто город узнать нельзя. Даже человек, сорок лет не бывавший в Южноморске, узнал бы его, как всегда узнаешь старого друга, сколько бы лет ты ни был с ним в разлуке. Правда, друг за это время постарел, поседел. А Южноморск с годами становился все краше, все моложе.
Исчезли его жалкие окраины, и у города теперь нет двух лиц — фасада и черного хода. Окраины с асфальтированными площадями, парками, красивыми многоэтажными домами, дворцами культуры мало чем отличаются от центральных городских магистралей.
Исчезли южноморские трактиры и харчевни с их пьяным гулом. А знаменитый городской рынок по-прежнему красочен, многоголос, но залит асфальтом, цементом и взят под стеклянный купол.
Желто-зеленая прибрежная полоса, где раньше терялись одинокие виллы и дачи, стала живописным районом здравниц в этом городе заводов, фабрик и вузов.
Однако есть в Южноморске немало старых улиц, о которых с первого взгляда можно сказать, что время едва-едва коснулось их.
Такой была и тихая зеленая Корабельная.
Вровень с деревьями стоят невысокие, двухэтажные, сложенные из желтоватого песчаника дома с застекленными верандами. То тут, то там видны заборы, и от этого улица кажется еще уже.
В прошлом, когда она называлась Купеческой, рядом с газовым фонарем на доме номер десять висела небольшая медная табличка:
«Дом почетного гражданина г. Южноморска В. А. Радецкого».
Теперь этот двухэтажный особняк, как и многие соседние, принадлежит домоуправлению номер 2024.
Ранним июньским вечером 1955 года перед домом № 10 на Корабельной улице остановился небольшого роста, склонный к полноте человек лет шестидесяти в парусиновом костюме и соломенной шляпе. Достав платок и сняв шляпу, он вытер лысину. Затем вошел в подъезд и поднялся на второй этаж.
Человек очутился у двери большой коммунальной квартиры, на которой висело несколько почтовых ящиков. На них были налеплены вырезанные из газет названия — «Правда», «Известия», «Южноморская заря», «Литературная газета». По бокам на косяках торчали звонки разных систем, кнопки, вертушки.
Человек в соломенной шляпе нашел нужную ему фамилию на квадратном клочке картона:
З в о н и т ь
Перепелица — 1
Смирнова — 2
Шульман — 3
Радецкая — 4
длинных
Еще долго после того, как раздались четыре длинных звонка, никто не открывал. Наконец в двери показалась маленькая, аккуратная, сухонькая старушка лет семидесяти, одетая в черное платье с белым кружевным воротничком. Через пенсне на длинной золотой цепочке она внимательно посмотрела на звонившего. Видно было, что к ней не часто являются незнакомые люди и она удивлена появлению гостя.
— Пожалуйста, заходите. — И Радецкая по длинному коридору, уставленному домашней утварью, ввела гостя в небольшую комнату.
Со скромной обстановкой здесь контрастировали две вещи — часы причудливой формы и старинный граммофон с большим раструбом.
— Марья Викентьевна, не признаёте? — спросил вошедший.
Она посмотрела и развела руками:
— Извините, но...
Незнакомец улыбнулся:
— Помните, у вашего родителя подручный был — Петька Рубан. У левого окна сидел. Он сам, собственной персоной...
Старушка всплеснула руками:
— Боже мой, где ж тут, милый, узнать! Лет пятьдесят прошло.
— Ну, не пятьдесят, а добрых сорок будет
— Как же вас нынче величать-то? Петр...
— Отца Михаилом звали.
— Петр Михайлович, садитесь, прошу вас.
Они сели у стола, накрытого бархатной скатертью с изрядно вытертым ворсом.
— Где же вы теперь?
— Как с гражданской попал в Питер, так и осел. Тридцать лет гравером на Монетном дворе. А в Южноморск приехал лечиться. Дали путевку в кардиологический. Мотор на старости лет отказывает... А вы с кем тут?
— Одна-одинешенька. Все Радецкие в могиле. — Старушка помолчала. — Людмилу помните?
— Вашу меньшую?
Мария Викентьевна кивнула:
— В двадцатом от тифа умерла.
— А где Николай? Я его еще студентом помню.
Радецкая сокрушенно вздохнула:
— Как был непутевый, так и остался. В революцию удрал в Париж, все отцовское, что полегче было, с собой прихватил, и как в воду...
— Я, Марья Викентьевна, вашего отца часто вспоминаю. Если что по граверной части умею, только благодаря ему. Золотые руки были.
Рубан внимательно посмотрел на медальон, который висел у Радецкой на шее:
— Отцовской работы?
— Единственная память осталась.
— Не скажите! Мне недавно и Эрмитаже довелось побывать, в Особой кладовой. Представьте себе, узнаю серьги, которые Викентий Адамович для двора делал. Какая работа! Оторваться нельзя. Может, теперь на всю Россию нет мастера, который сумел бы такую вещь сделать.
— На всю Россию? — не без гордости переспросила Радецкая. — Он перед самой смертью такую работу сделал, что весь мир удивил.
— Это вы о чем, Марья Викентьевна?
— Над всем ученым миром подшутил. Отчеканил корону древнего царя, да так ее сделал, что профессора ахнули. За настоящую приняли.
— Занятная история. Тогда в мастерской разговора об этом не было.
— В секрете держал, — понизив голос, сказала Радецкая. — Перед смертью мне признался, а я уж никому никогда не рассказывала. Вот только вам выболтала. Да ладно, чего там старое ворошить. Давайте лучше чайку напьемся.
— Не откажусь.
— Одну минуточку, чайник поставлю... — И Радецкая вышла из комнаты...
ГЛАВА ПЯТАЯ
СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Концерт Рахманинова
Дирижер Лясковский давал в Южноморске только один концерт. По воскресеньям экспедиция Лаврентьева не копала, и решено было всем вместе отправиться в город. Отъезд назначили на половину седьмого.
Ляля в ярком летнем платье с газовым шарфиком в нетерпеливом ожидании ходила по веранде, не зная, куда себя деть.
Из села донеслись приглушенные расстоянием шесть ударов о рельсы. Сторож Терновской МТС — бывший шкипер — отбивал склянки.
Наконец скрипнула калитка, и на веранду поднялся Тургин, в безрукавке и легких шерстяных брюках.
— Пора одеваться, — сказала Ляля.
— Лаврентьев еще тоже не собрался. Мы никак не могли доиграть партию.
— А нашу партию, вероятно, мы еще не скоро выиграем?
— Корону мы уже выиграли...
— По-моему, старик даже успел вас очаровать.
— Что ж, обаятельный старик, — улыбнулся Тургин.
— А о н и, — в это слово было вложено много смысла, — разве не бывают обаятельными?
— Бывают. — Улыбка еще не сошла с лица Тургина и явно злила Лялю.
— Вот и здесь... Ученый, академик, деятель, но факты...
— Ляля, сколько раз я тебе говорил: не спеши с выводами. Так легко впасть в дурную подозрительность. А она плохой советчик и еще худший помощник. Не будем торопиться...
— Нет, будем. — Ляля взглянула на часы. — Павел Александрович, одевайтесь.
— Может быть, ты еще закричишь «полковник Троян»?..
— Простите, но здесь никого нет, — виновато проговорила она.
— Все равно.
Тургин ушел в комнату. Спустя несколько минут он подозвал к окну Лялю и уже совсем другим тоном спросил:
— Ляля, этот галстук журналисту Тургину к лицу?
— Для твоих лет, папочка, чуть пестроват, — с подчеркнутой дочерней заботливостью ответила Ляля...
На воротах заповедника висела печатная афиша:
З е л е н ы й т е а т р
Суббота 23 июля 1955 года
РАХМАНИНОВ
ПЕРВАЯ И ВТОРАЯ СИМФОНИИ
Дирижер Кирилл Лясковский (Москва)
Начало в 9 часов
Ниже чернилами было приписано:
«Машина отправляется в 6.30».
Небольшой старенький автобус экспедиции и легковая машина Лаврентьева стояли у ворот. Все уже собрались и о чем-то оживленно разговаривали, шутили, громко смеялись.
Тургин остановил свою «Победу». Ляля осторожно, стараясь не помять платье, вышла из машины. Рядом с ней тотчас очутился Коля Малыгин.
С того дня, как Ляля появилась в Эосе, фотограф экспедиции был сам не свой. Ему казалось, что девушка в резиновой шапочке, которую он впервые увидел на эосском пляже, надолго вошла в его жизнь. Впрочем, влюбчивому и увлекающемуся Коле так казалось уже не в первый раз.
Малыгин был студентом истфака. Фотографией он занимался с детских лет. В фотостудии Дома пионеров его называли «Лучший объектив города». Снимки Коли печатали сначала пионерские, а потом и другие газеты, журналы. Мастерство фотографа сослужило хорошую службу будущему историку Малыгину.
На истфаке многие мечтали попасть практикантами в экспедицию академика Лаврентьева, куда съезжались ученые и студенты из крупнейших университетских городов. Сергей Иванович сам отбирал участников экспедиции. Коля просился в практиканты, а нежданно-негаданно попал в фотографы. Снимки фресок Софии, сделанные Колей, несмотря на изобретательность в поисках ракурса, были документально точны и ощутимо передавали фактуру. Они очень поправились Сергею Ивановичу, и он предложил Коле место фотографа.
