Борис Рабичкин - Белая бабочка
В последнее время пересудов о Куцем шло немало. Как-то вскоре после его ареста Тургин был в гостях у Сергея Ивановича. Теперь почти каждый свободный вечер Павел Александрова проводил в обществе академика Лаврентьева.
Рабочий день начальника экспедиции обычно заканчивался в шесть. Еще часа два академик занимался в камеральной. А в девять, как правило, Сергей Иванович усаживался в плетеное кресло на веранде читать или играть в шахматы. Его партнером стал Тургин. Шахматист он был не сильный, часто проигрывал Лаврентьеву, но Павла Александровича больше, чем само состязание на доске, увлекали беседы с Лаврентьевым во время партии.
О чем только не говорилось в эти вечера! Человек энциклопедического ума, объездивший почти весь мир, Сергей Иванович был отличным рассказчиком. Тургин обычно старался перевести разговор на археологические темы.
Как-то он спросил академика, справедливо ли мнение, будто все великие археологические открытия сделаны случайно. Лаврентьев улыбнулся: этот вопрос ему задавали не впервые.
— Да, статую Аполлона Бельведерского нашла случайно еще в XV веке. И Венеру Милосскую выкопал крестьянин, пахавший поле. А знаменитый розеттский камень с письменами, благодаря которому расшифровали египетские иероглифы, полтора века назад обнаружили наполеоновские солдаты в походе. Или вот спускаются водолазы возле острова Антикифера собирать губку и находят остатки корабля, а на нем склад античных статуй. Тоже случай. Но разве археология может положиться на волю случая? Мы б недалеко ушли, если бы сидели на берегу Понта и ожидали случая. Вы это можете видеть на примере с декретом Пилура, — продолжал Лаврентьев. — Будь случайно найден один декрет Пилура, многое бы наука узнала о взаимоотношениях греков и скифов, о рабском труде, о жизни Эоса? Находка — слово, которое никогда не будет изгнано из языка археолога, — заключил Лаврентьев. — Но не случайные находки делают погоду в науке.
Обычно Тургин засиживался у Лаврентьева допоздна. Зажигали настольную лампу. Мошкара мельтешила вокруг белого абажура, путалась в бороде Лаврентьева, что немало его раздражало.
— Из-за одной мошкары я бы давно сбрил бороду. — На правах гостя Тургин позволял себе подшучивать над бородой хозяина.
Лаврентьев в ответ обрушил на собеседника огромный список своих бородатых коллег и предшественников, полусерьезно доказывая, будто борода стала традиционной для каждого немолодого человека, отдавшего себя науке.
— Менделеев носил бороду. Оба Ковалевских тоже, у Ключевского хоть небольшая, да борода, и мой друг Владимир Афанасьевич Обручев в девяносто лет тоже холит бородку.
Увлеченный этим перечнем, Сергей Иванович не заметил, какая ситуация возникла на шахматной доске.
— На этот раз, Сергей Иванович, вам не выиграть, — торжествующе объявил Тургин, грозно подняв над доской своего коня.
Лаврентьев задумался над ходом и как бы про себя произнес:
— Dum spiro, spero, — потом, взглянув из-под очков на противника, повторил по-русски: — Пока дышу, надеюсь.
Сергей Иванович сел поудобнее и, протянув руку, чтоб взять фигуру, не без ехидства спросил:
— А что вы, мил-человек, теперь скажете?
Тургин, пораженный неожиданным поворотом игры, негромко воскликнул:
— Невероятно! Вам явно везет... Счастливчик вы, Сергей Иванович.
— Счастливчик? — Тень прошла по лицу Лаврентьева. — Знаете, сударь, у нас, археологов, это самое бранное слово. «Счастливчик» — браконьер, разбойник, который грабит древние могилы.
— Вроде этого Куцего, — заметил Тургин.
— Вот-вот... Рассказать бы вам в книге об этом последнем из могикан-курганщиков. Да что там Куцый! Вот был здесь когда-то Захар Хомяк — король кладоискателей. Самый удачливый хищник. Я еще застал его в Терновке. Видно, он разбогател на древностях, да и удрал из села. Так его и след простыл...
Сорок два года о терновском «счастливчике» не было ни слуху пи духу. Хомяка считали пропавшим без вести.
И вдруг на сорок третьем году...
Шел третий допрос Куцего. Старик с укором переводил взгляд с полковника Трояна на майора Анохина, вздыхал, ерзал на стуле и все твердил свое.
Анохин посмотрел на часы и сказал:
— Так вот, Куцый. Сейчас без пяти три. Даем вам еще пять минут. И если вы не скажете, кто был зарыт у вас в погребе, — мы вам скажем.
— Гражданин начальник, что же я могу вам сказать, если не знаю? — в который уже раз повторил Куцый.
Полковник Троян махнул рукой:
— Хорошо... Товарищ майор, пожалуйста.
Анохин открыл правую тумбу стола и взял скульптурный портрет, доставленный из антропологической лаборатории профессора Михайлова. Он держал восковую скульптуру лицом к себе. Куцый напряженно всматривался. В его глазах удивление соединялось с испугом.
Майор поставил скульптуру на стол лицом к арестованному. Куцый посмотрел, и в глазах у него тотчас мелькнул уже не страх, а ужас. Он невольно чуть приподнялся и рухнул на стул, прошептав сдавленным голосом:
— Хомяк...
— Узнали? — тихо спросил Троян.
Куцый опустил голову.
— Рассказывайте.
И Куцый стал рассказывать...
Ранней осенью 1913 года в кабинет Нигоффа вошел рослый, с большим мясистым лицом, нагловатого вида человек лет тридцати, при жилетке и в смазных сапогах гармошкой, В руке он держал деревянный баульчик и щеголеватый картуз с лакированным светлым козырьком и шелковой ленточкой.
— Доброго здравия, Ганс Карлович.
— Чего явился? — В голосе хозяина чувствовалось недовольство.
— Да вот, кое-какие вещички. — Куцый достал из баульчика терракотовую статуэтку.
Едва взглянув, Нигофф зло бросил:
— Не возьму.
Куцый вытащил древнее ожерелье из больших белых бус с синими глазками. Вперемежку с бусами были нанизаны подвески — костяные и несколько золотых. Желая произвести впечатление, он картинно перебрасывал ожерелье с руки на руку. Но эффекта не добился.
— И это не возьму, — не меняя тона, сказал Нигофф.
— Ганс Карлович!.. — взмолился Куцый.
— Не идут твои вещи, плохи, — объявил немец.
— Может, эта ваза тоже плохая? — Куцый показал на вазу с изображением поединка Геракла с Антеем, стоявшую в кабинете на видном месте. — Сами ж благодарили, пятьдесят целковых дали.
— Дал, да за подделку.
— Крест святой, сам выкопал!
— Говорят, у тебя все подделки.
— Кто говорит? — в сердцах вскричал Куцый.
— Кто понимает... Хомяк говорит.
— Спуста молву пускает... Убей его бог!.. Уж ему-то грех говорить... Вы лучше самого Хомяка распытайте, какие у него дела со стариком Радецким...
При упоминании имени Радецкого лицо негоцианта будто свело судорогой, но, моментально овладев собой, он — уже спокойно — спросил:
— С покойником-то?..
— Покойник до последнего часа работал, а уж он-то на подделках собаку съел.
— Болтай, болтай... Не буду у тебя покупать. А Хомяку верю.
В кармане у Куцего лежал редкий перстень, который он не собирался в этот раз предлагать Нигоффу, надеясь при случае запросить за него изрядную сумму. Теперь он вытащил его я, почти уверенный в успехе, спросил:
— И это не возьмете?
Нигофф демонстративно отвернулся, пошел к конторке и, перекладывая какие-то счета, сказал:
— Не куплю... А если я не буду покупать, никто у тебя покупать не станет. С голоду сдохнешь...
— Это за что такое? Все Хомяк!.. — захлебываясь от ярости, прохрипел Куцый.
— Вам вдвоем на тех могилах тесно... Ступай, — сказал Ганс Карлович и защелкал костяшками счетов...
— Значит, вы говорите, что на убийство Хомяка вас толкнул Нигофф? — спросил Троян, выслушав показания подследственного.
— Это я, гражданин начальник, потом понял. А тогда будто затмение нашло. Сам не свой был.
— Чем же Хомяк мешал Нигоффу?
— Не моего ума то дело. Но, видать, что-то промеж них случилось. Чего-то Ганс стал бояться Хомяка.
— А у вас были дела с ювелиром Радецким?
Куцый отрицательно качнул головой:
— Окромя Хомяка, старик никого близко не подпускал.
— Ну хорошо. — Троян резко поднялся и, став рядом с Анохиным, в упор посмотрел на Куцего. — А теперь перейдем к «белой бабочке»...
...Когда Куцего увели, полковник сказал:
— Как видите, товарищ майор, история с короной, а следовательно и с распиской, подходит к концу. Теперь займемся семейной хроникой золотых дел мастера Радецкого. Он умер в том же 1913 году. Будем искать его наследников.
Дочь золотых дел мастера
По-прежнему красивы широкие улицы Южноморска. Едва отойдя от вокзала, с одного края прямого, как мост, проспекта можно видеть, что происходит на другом его конце, упирающемся в берег моря. По-прежнему южноморские каштаны и акации раскидывают над улицей свои широкие кроны.
И напрасно городская газета в юбилейные дни писала, будто город узнать нельзя. Даже человек, сорок лет не бывавший в Южноморске, узнал бы его, как всегда узнаешь старого друга, сколько бы лет ты ни был с ним в разлуке. Правда, друг за это время постарел, поседел. А Южноморск с годами становился все краше, все моложе.
