Томас Гиффорд - Сокровища Рейха
От штруделя исходил аромат теплого изюма, яблок и корицы, карамель таяла, растекаясь по поверхности кекса.
Лиз налила нам кофе, добавила в него, не спросив меня, сахар и сливки – то и другое в изрядных количествах, – отломила большой кусок булочки, намазала его маслом и принялась жевать, оставляя мелкие крошки на слегка выступающей нижней губе.
– Вкусно, – сказала она, облизывая кончик пальца. – Большинство немок со временем приобретают пышные зады и пухлые руки от такой вот пищи. – Она откусила очередной кусок. – Я стараюсь избегать подобных соблазнов, но это не так-то легко. – Она отхлебнула кофе, и на ее верхней губе остались едва заметные усики от взбитых сливок.
Слепой юноша заиграл «Ты, ночь и музыка». Порыв ветра швырнул в окно пригоршню снега.
– Расскажите мне о брате, – попросил я. – Как он вел себя…
Она посмотрела на меня пустым взглядом:
– Ну, вы же знаете его. Приехал ко мне и без обиняков сразу выложил свою историю, заметил мое волнение и начал донимать меня вопросами. Он навел справки в Мюнхене, поднял на ноги многих людей – газетчиков и служащих городского архива. Это настолько обеспокоило Гюнтера, что он постарался поскорее выпроводить вашего брата из города. А мне он понравился… У него такие симпатичные веснушки. Мы с ним одинаково воспринимали смешное. Как-то он заметил, что самое смешное – это то, что стоит на грани трагического. – Она пожевала булочку, с минуту глядела в окно, словно что-то припоминая. – Мне понравилась эта его мысль. Он сказал еще, что, где бы я ни появилась на свет, моя душа все равно обитает в Шварцвальде. Мне он показался довольно поэтичным.
В палисадничке свистел ветер. Пианист заиграл «Дым ест твои глаза».
– Мой брат упоминал о причастности вашего мужа к политике?
Она усмехнулась, почти хихикнула:
– Вы имеете в виду его нацистскую деятельность? Опять Рошлер, не так ли? Пожалуй, именно это и показалось нам, я хочу сказать, Сирилу и мне, особенно забавным… Понимаете ли, здесь тот же принцип: от смешного до трагического один шаг. Я знаю кое-кого из друзей мужа, знаю о кое-каких его делах, но их нельзя воспринимать всерьез, вы не считаете?
– Но мой брат проявил определенный интерес?
– Да, он упоминал об этом. Но, послушайте, его интересовала я, а не мой муж. Не нацисты. В его интересе ко мне не было никаких намеков на политику.
– Он встречался с вашим мужем?
– Да, у него в конторе.
– И что же?
– Муж пришел домой раздраженный, раздосадованный. Хотел, чтобы ваш брат оставил нас в покое.
– Он угрожал брату?
– Мой муж никогда никому не угрожает, мистер Купер.
– Послушайте, – сказал я, твердо решив высказаться до конца. – Поймите, я просто вне себя… Да перестаньте же жевать на минуту, в конце-то концов, и выслушайте меня! Я приехал сюда не для того, чтобы кому-то причинить неприятности, поверьте мне, прошу вас. Да, я возбужден, но у меня есть на то чертовски уважительная причина.
Мои слова наконец заинтересовали ее – рука с булочкой застыла в воздухе.
– Вот как? Что же это за причина, мистер Купер?
– После отъезда из Мюнхена мой брат уже не думал, что все эти нацистские штучки – забава. Он считал их достаточно серьезными, чтобы отправиться даже в далекий Буэнос-Айрес. И все это время он возил с собой вашу фотографию. – Она неотрывно смотрела мне прямо в глаза. – Мне так и не довелось поговорить с ним ни о вас, ни о чем-либо другом.
– Почему так?
– Потому что сразу по возвращении домой его убили, Лиз… и я думаю, этого не случилось бы, не разыщи он вас. Мне кажется, именно вы – причина смерти моего брата. – Я смотрел на нее в упор.
Она опустила глаза:
– Вы очень жестокий человек, мистер Купер.
– Не такой жестокий, как тот, кто убил моего брата.
Она с усилием сглотнула, шмыгнула носом:
– Откуда мне было знать…
– Именно об этом я и хочу вас спросить. Вы знали? Кто-нибудь здесь знает? Вот что я вам скажу: я уверен, либо ваш муж… либо этот белокурый херувимчик Зигфрид…
– Вы знакомы с Зигфридом? – Она тут же прикусила язык, точно ловя неосторожно сказанное слово.
– Видел его в Лондоне. Я следил за вами… вернее, наблюдал…
– Право, вы просто смешны!
– Смешон?! Мой брат убит. Кроме него погибло еще несколько человек, а вы говорите – смешон! Я устал. Невероятно зол… Испуган… У меня даже голос дрожит.
Она протянула руку и прижала мою ладонь к скатерти.
– И рука тоже дрожит, мистер Купер. – От усилия на ее руке вздулись вены. Она уперлась грудью в край стола, на щеке ее дергалась мышца. – Вам нехорошо?
– Вот что, хотите разговаривать – давайте говорить, не хотите – не надо. В конце концов, вы мне ничем не обязаны. До вас доходит это? Вы хоть понимаете, что тут творится?
– Нет, не понимаю, – ответила она едва слышно, освобождая мою руку. – Но я постараюсь вам помочь.
– Тогда расскажите мне всю правду о том, что произошло с моим братом.
– Собственно, ничего не было, – тихо сказала она, но начала рассказывать…
Расстались мы у пагоды в Английском саду, и я долго стоял, глядя, как она растворяется в снежной дымке, словно призрак, потом повернулся и пошел назад вокруг озера.
Она сказала, что сообщила мне все, что ей известно. Мне хотелось верить Лиз, но мешала неопределенность, какая-то неясность наших взаимоотношений. Более того, мои личные впечатления усугубляли эту неясность. Меня привлекало в ней все: ее мысли, любовь к сдобным булочкам, незащищенность, холодные серые глаза, а также та легкая беззаботность, с какой она, похоже, относилась к своей невольной роли в этой столь необычной ситуации. Прежде всего она думала только о себе, и все же, даже зная это, я готов был принести себя в жертву ради нее.
История, которую она рассказала мне с характерной для нее серьезностью и прямотой, сводилась к следующему.
Приезд Сирила и его решительные действия были неожиданными для Бренделя, а настойчивые поиски Сирила вызвали у него сильное раздражение. Она призналась мне, что никогда прежде не видела мужа таким расстроенным и обеспокоенным. Сирил быстро разгадал характер отношений между Лиз и Зигфридом Гауптманом, о чем и спросил ее напрямик, но при этом главный упор он делал на политические разногласия между обоими мужчинами, считая, что старые нацисты стремились сохранить власть и одновременно заручиться поддержкой молодых. Она утверждала, что их надуманная фракционная борьба не представляла для нее никакого интереса, как и для любого человека, у кого есть хоть крупица здравого смысла. Однако Сирил упрямо твердил, что она и понятия не имеет об истинном размахе их деятельности.
Брендель прямо дал ей понять, что она ни под каким видом не должна больше встречаться с Сирилом. Она инстинктивно почувствовала, что Сирилу грозит опасность, и приняла меры.
С некоторым риском для себя она назначила ему встречу у пагоды в Английском парке. Естественно, при сложившейся ситуации ей пришлось обратиться за помощью к Рошлеру, и было решено, что Сирил должен немедленно уехать, пока до него не добрались. Лиз утверждала, что действовала интуитивно, поскольку она и мысли не допускала, что ее муж способен на насилие.
Ей пришлось положиться на Рошлера, которого она в большей степени считала другом, чем мужа. Это был риск, но иного выхода не было. Сирил провел две ночи в доме Рошлера, а на третью выехал на машине, перевалил через Альпы, и больше она его не видела. Как только он скрылся с горизонта, ни ее муж, ни Зигфрид ни разу не упомянули о нем.
Рассказав мне все это, Лиз помолчала с растерянным видом, а потом заключила:
– Словом, говорю вам искренне, я не одобряю политических увлечений мужа. И меня отнюдь не привлекает игра Зигфрида в нациста… Но какое это имеет значение? Почему это так важно? Кому какое дело? И какая разница моему мужу, кем я окажусь на самом деле. Ведь он любит меня! Неужели вы этого не понимаете? Неужели никто не может понять этого? Он женился на мне, а не на моей фамилии в брачном свидетельстве…
В том, что она говорила, конечно, был смысл.
– Однако, – сказал я, – представьте, что сомнения насчет вашего истинного происхождения все-таки существуют. Предположим, что вы Лиз фон Шаумберг. Если это так, то вашему мужу нечего было беспокоиться, когда Сирил начал расследование. Оно не должно было волновать Бренделя. Что же тогда заставило его пойти на крайние меры… такие меры, что вы сами сочли необходимым подыскать моему брату убежище? А если им есть что скрывать? Если они не хотели, чтобы Сирил узнал это? С чего они вдруг так переполошились? Вывод напрашивается один: Сирил был прав. Не в отношении нацистских дел – насколько я понимаю, существование нацистов можно с успехом отрицать: никто в Германии сейчас и слышать не желает ни о чем подобном, – а в отношении вас. Именно ваше происхождение почему-то вызывает у них страх.
