Томас Гиффорд - Сокровища Рейха
Час спустя мы сидели в одном из кафе Швабинга, глядя друг на друга поверх чашек с крепким кофе. На улице падал снег, кружась в мягком свете парафиновых ламп. У меня вновь заболели глаза. Питерсон меланхолично всматривался в непроглядную ночь, рассеянно подносил к носу бензедриновый ингалятор. Я покачал головой:
– Две группы нацистов… конца этому не видно. Спорят, чья очередь бить. Я просто оглушен, даже не могу вспомнить, о чем он говорил.
– Удивительно не то, что он говорил, а почему он вообще рассказал нам все это, – заметил Питерсон. – Он знал, что вы придете не один, и был уверен, что мы проглотим всю эту сентиментальную дребедень: бедная Анна, дорогой малышка Генрих, печальная заблудшая Лиз, богатый пригожий Зигфрид и дорогой старый друг Гюнтер, единственный здравомыслящий человек из всей этой компании. В одном я уверен – это сумасшедший дом, Купер, воистину сумасшедший дом, потому-то так трудно что-либо понять. Настоящий психодром: Стейнз – чокнутый, Даусон – робот, Лиз – депрессивная маньячка. Повсюду шастают тени нацистов… в конце концов мы натыкаемся на опереточного убийцу вроде Майло Кипнюза, и я вынужден пришибить его в туалете. Вокруг все время кто-то умирает. Но вы живы. Как они ни стараются, никак не могут прижать вас к ногтю. Нелепая ситуация, если только они сами знают, чего хотят.
– Для меня ситуация вполне реальная, – проворчал я. – Я все думаю, что в конце концов они меня прикончат. Я чертовски устал от всего этого… Лишь бы они не добрались до меня, пока я не встречусь с ней завтра. Больше в данный момент мне ничего не надо, а что будет потом, мне все равно…
– Я пытался понять этих деятелей, проникнуть в их планы, уловить, что происходит. Они же, черт их дери, сами ничего не знают. Им плевать, кого укокошили, но работают они, однако, плохо. Это многое объясняет. Они халтурщики, дилетанты. Бог ты мой! – Его сияющее лицо с зажатой в зубах сигарой напоминало рождественский венок. – Рошлер!
– Что Рошлер? Вы не верите ему?
– Верю, не верю – какая разница? Каждый ведет свою игру – и Стейнз, и Брендель. А мы с вами пытаемся подстроиться под них, считая, что идет одна игра. Но тут мы ошибаемся. Их много, и все они разные. Когда я наколол Кипнюза, тогда мы начали свою игру. Когда вы позвонили Лиз, мы уже вели игру…
– В чем же она заключается?
– Ваша – выяснить, сестра она вам или нет… Моя – все остальное…
К утру Мюнхен стал совсем белым. Когда я вышел на улицу, снег, сухой и нежный, ласкал мое лицо, навевая воспоминания о прежних радостях жизни. Конькобежцы с развевающимися шарфами плавно скользили по льду маленького озерка. В Английском парке стояла такая тишина, что казалось, будто все звуки прибило к земле хлопьями снега. Я пришел к месту встречи заблаговременно и теперь наблюдал за фигурками, скользившими со сложенными за спиной руками, мысленно стараясь следовать совету Питерсона играть роль наивного американца, который разыскивает пропавшую сестру. Притворялся, будто не знаю, что Сирил, Пола, Долдорф, Кемпбелл и Кипнюз убиты. Но у меня все получалось так, как получается у зрячего человека, когда он пытается выдать себя за слепого.
Безмятежность парка благотворно действовала на мои взвинченные нервы, успокаивала. Если бы только я мог, ни о чем не думая, брести в этой кружащей белизне через маленький арочный мостик и дальше, в никуда, в пустоту… Тогда я, не колеблясь, с тихим вздохом удалился бы без всякого сожаления. Позже, вспоминая о прошлом, я понял, что в те минуты находился на грани безумия: тихо, холодно, я один, никто не пытается меня убить, мир лежит передо мной белый-белый, точно абстрактная картина – необъятный холст, на который я могу ступить и вроде бы со стороны наблюдать, как медленно растворяюсь, раздваиваюсь, присутствуя в двух местах одновременно. Я чувствовал себя так же, как герой какого-то фильма, который я в детстве смотрел в маленьком кинотеатре в Куперс-Фолсе. Он сидел за стойкой бара на пароходе, плывущем по бесконечному морю, и пил. Ему было горько, он страшно устал и не ведал, что был уже мертв, как и все на этом пароходе. Герои фильма – мужчина и женщина – догадались об этом и стали допытываться у стюарда, куда они плывут. «Вы плывете на небеса, – ответил он, – и, наверное, в ад, так что в конечном счете безразлично, куда именно».
Вот об этом и думал я в ту минуту, когда увидел Ли, остановившуюся на горбатом мостике, различил сквозь пелену снега ее расплывчатый силуэт. Она наблюдала за мной, потом спустилась по мостику, обогнула плавный изгиб озерка и неторопливо направилась ко мне, а я не мог сделать ни шагу навстречу ей.
Снежинки запутались у нее в волосах; руки она глубоко засунула в карманы кожаного пальто. На ней были темно-коричневые вельветовые брюки. Разделявшее нас расстояние быстро сокращалось, и вот она остановилась передо мной со спокойной улыбкой на лице, с открытым взглядом серых глаз, и вот опять… точь-в-точь как моя мать на портрете, написанном отцом: она смотрела на меня и одновременно мимо меня, и ничто не могло захватить ее внимания целиком.
Голос Лиз прозвучал деловито, слегка отрывисто, она говорила с чистым английским акцентом:
– Я наблюдала за вами, раздумывала, как поступить… Я боялась этой встречи. – Она развернула меня, продела свою руку под мою и сунула ее обратно в карман, прижавшись ко мне плечом. Мы направились назад по дорожке вдоль озера. – Я Лиз Брендель… во всяком случае, пока вы не докажете, что я кто-то другая. – Она высунула кончик языка, поймала снежинку. Я поглядел на нее. Она не улыбалась.
– Ничего я не могу доказать, – сказал я. – У меня нет фактов. Никаких. Только интуиция, надежда, любопытство… Но доказательств, увы, нет.
– Как и у вашего брата.
– Вы похожи на нашу мать.
Какой-то мужчина в красной куртке неожиданно шлепнулся на лед и, вскочив, быстро огляделся, не видел ли кто его неловкого падения.
– Да, он говорил мне это и многое другое. Рассказывал о вашей маленькой сестре, о бомбежке, о том, что тело ее так и не нашли. – Она пнула носком крошечный сугроб, потянула меня за руку. Напряжение постепенно спадало. – Я и сама очень хочу знать, кто я такая. И пытаюсь даже несколько бравировать этим. Пробовала делать это и с вашим братом, но он сразу осадил меня… Полагаю, вы такой же, как он, не так ли? – Она пошла дальше. – О чем вы думали, когда ждали меня? Вы думали в это время обо мне?
– Нет, я вспоминал фильм, который мы с Сирилом смотрели в детстве… Фантастика. Группа людей на корабле, которые плывут, не догадываясь, что они уже мертвы.
Мы шли с ней рука об руку, а снег все падал и падал.
– В конце фильма герои все же возвращаются в мир живых.
– Фокус не из легких, – хмуро заметила она, глядя вперед.
– Любовь побеждает все.
– Я очень сомневаюсь в этом.
– Тогда вам надо почаще ходить в кино.
Мы вышли на тропинку, ведущую из парка, пересекли улицу, утопая по щиколотку в снегу, спустились по узким заснеженным ступенькам в маленькую кофейню, где пахло свежевыпеченными сдобными булочками, теплой фруктовой начинкой и крепким кофе. Нас радушно встретила дородная женщина с седыми косичками и красным носом. По-видимому, Лиз была здесь частым гостем.
Я помог ей снять плотно облегавшее ее фигуру кожаное пальто. Оно скрипнуло у меня в руках. Лиз заняла столик у окна, выходившего в крошечный палисадник, который упирался в шестифутовую кирпичную стену над дорогой. За стеклом кружились пушистые снежинки. В камине плясали языки пламени. Сверху доносились звуки пианино.
– Вам нравится эта музыка? – спросила она.
Я кивнул.
– Это сын хозяйки. Он слепой, играет в джаз-клубе, где я иногда бываю.
– С Зигфридом?
Лицо ее вспыхнуло.
– Да, с Зигфридом.
Она вынула сигарету из помятой пачки, чиркнула спичкой. Облокотилась на стол, ссутулила прямые плечи. Плотно облегавший их вязанный продольными полосами свитер делал ее ужасно худой, почти безгрудой, по-мальчишески угловатой. Простоту ее одежды подчеркивало отсутствие драгоценностей. На лице выделялись большие серые глаза, высокие, резко очерченные скулы, широкий рот. Холодный свет, льющийся из заснеженного палисадника, придавал ее лицу удивительную бледность.
– Есть ли смысл интересоваться моей светской жизнью? Я прекрасно отношусь к мужу, а Зигфрид один из моих близких друзей. Доктор Рошлер – вроде бы как отец. Я веду очень тихий, замкнутый образ жизни. Преподаю в балетной школе, консультирую матерей своих воспитанниц, много читаю, стараюсь сохранить свой английский на пристойном уровне, пробую понять, почему мне больше ничего не дано в жизни. Интересуюсь, как живут другие люди, что составляет смысл их жизни, что движет ими изо дня в день… – Она строго поглядела на меня. – Боюсь, я не очень интересный человек, мистер Купер. Даже не особо сексуальна… Но я живая. Пожалуй, я могла бы стать интересной, если бы знала какой-то секрет. А такой секрет, я убеждена, есть… – Она говорила холодно, без малейшего намека на улыбку. – Так что теперь вы видите, что я собой представляю. Неврастеничка, не бог весть какая счастливая, пропитана буржуазной моралью, к тому же мне уже за тридцать.
