Николай Черкашин - Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]
А сотни собравшихся здесь зрителей-зевак, желающих непременно понаблюдать со стороны за «запрещенными играми», которые по-настоящему щекочут нервы, когда пахнет кровью?
Цинизм? Согласен на все сто процентов.
Но, по крайней мере, подсознательно многие из собравшихся рассчитывали стать свидетелями кровопролития, человеческих жертв. События последующих полутора часов покажут, насколько верно я оценил их настроение.
Для родителей оставшихся в классе учеников, для их друзей, знакомых и родственников ситуация была совершенно иной: их боль была искренней, а страх совершенно неподдельным, но они находились в таком меньшинстве, что их можно было не принимать во внимание. А другие-то уже готовы по-своему использовать их страх и боль в своих целях.
Кто-то остроумно сравнил города с бесформенными кучами песка. Человек-песчинка… Что касается Брамме, то я позволю себе усомниться в правомерности такого сравнения. Жители Брамме напоминают мне скорее хорошо обученную армию, воодушевленную общей идеей и целью. И, говоря объективно и сравнивая Брамме с такими городами, как Чикаго, Нью-Йорк или Детройт, скажем со всей определенностью: это отнюдь не погибающий город. Если представить себе город в виде сосуда, то Брамме не разбит, хотя и покрыт многочисленными трещинами. Однако большинство его жителей давным-давно нашли средство для жизни при этих трещинах: они их закрашивают, подновляют сосуд. И что бы ни произошло, Брамме ничего не делается. Сотни поколений смогут еще пить из этого сосуда. Цена роли не играет. Мертвые денег обратно не требуют.
— Он возвращается!
Этим криком был прерван ход моих мыслей. Я и сам слышал уже шум лопастей вертолета. Машина с Корцелиусом приблизилась к зданию гимназии и приземлилась на свободную площадку между спортзалом и церковью Св. Матфея.
Все мы, затаив дыхание, наблюдали за тем, как из кабины вертолета появился Корцелиус, как он быстро зашагал вдоль шеренги полицейских к брустверу из мешков с песком. Кто-то протянул ему мегафон, и он сразу же приступил к делу.
— Берти, алло! — И когда голова Плаггенмейера появилась в проеме окна, продолжил: — Все сходится. Блеквель действительно мертв. Мастерскую разнесло вдребезги. А в его письменном столе нашли прощальное письмо, в котором он признается, что Коринна на его совести… Теперь все ясно. Передать тебе его?
Плаггенмейер промолчал.
— Передать тебе письмо?
— Нет, его передадите не вы.
Почему не Корцелиус? Чего Берти испугался? Что Корцелиус предпримет на свой страх и риск попытку справиться с ним? Да нет, ерунда какая-то…
— А кто же? — крикнул Кемена, который обязан был напомнить о себе согражданам.
— Вы!
Кемена вздрогнул. Но отреагировал неожиданно быстро:
— В Браке летал господин Штоффреген; господин Штоффреген передаст вам письмо с признанием и несколько сделанных «поляроидом» снимков трупа Блеквеля и разрушенной мастерской. А также…
— Признание написано на машинке?
— Нет, от руки! — крикнул Кемена.
— Откуда мне знать, действительно ли это труп Блеквеля? — крикнул в ответ Плаггенмейер.
Снова вмешался Корцелиус.
— Я прихватил для тебя парочку писем, которые Блеквель писал своей жене, — он достал из заднего кармана брюк несколько смятых конвертов. — Одно из Вольфсбурга, послано после осмотра завода двадцать пятого апреля семьдесят второго года; другое — после посещения ярмарки в Ганновере второго мая семьдесят третьего года. И еще одно, написанное в Рюдес-гейме, на отдыхе, первого июня семьдесят первого. Хватит?
— Да. Пусть Штоффреген принесет их к окну, подняв руки.
— О’кэй.
Передача писем походила на обмен документами при подписании капитуляции. Капитуляции людей перед миром, ими же самими и созданным.
Штоффреген приблизился к подоконнику, осторожно, чтобы не вспугнуть неловким движением Плаггенмейера, положил все документы на подоконник и так же с поднятыми руками отступил в укрытие, за бруствер.
Все мы, стоявшие снаружи, кто с биноклями в руках, а кто и без, наблюдали за событиями в классе и не могли не заметить, как внимательно Плаггенмейер сличает документы, стараясь не терять из виду класс. Вот почему у него ушло на это порядочно времени.
Время шло, люди ждали, затаив дыхание.
— Все письма подлинные, — прошептал Корцелиус. — Готов прозаложить свою бессмертную душу.
Бут, снова оказавшийся рядом с нами, бросил Кемене и офицеру из ГСГ-9 предупреждающий взгляд, о смысле которого я, не подозревавший, что здесь игра идет краплеными картами, не догадывался. Все выглядело так, будто светлые головы города с напряжением всех сил, но уверенно идут к цели.
Как бы там ни было, нервничали все.
Корцелиус покусывал ногти.
Кемена достал из кармана связку ключей и без конца вертел ее.
Лаикенау снял с отворота пиджака значок члена СДПГ, начал тыкать им в мешок с песком.
Штоффреген бросал камешки в маленькое отверстие между мешками с песком и попытался с расстояния метров в пять попасть в консервную банку.
Доктор Ентчурек внимательно оглядывал толпу в поисках знакомых лиц.
Старший викарий церкви Св. Матфея Карл Отто Фостееи закрыл глаза и беспрерывно теребил кончик своего темно-красного галстука.
Офицер из спецгруппы Геншера выдвинул антенну радиоприемника, снова задвинул внутрь, вытащил, снова задвинул…
Бут снял с запястья золотые часы, прижал к правому уху, встряхнул их, завел, опять приложил к уху.
Я достал из кармана записную книжку с календариком, чтобы проверить, на какой день в этом году выпадет сочельник, на понедельник или на вторник.
А потом — целую вечность спустя — Плаггенмейер поднял голову.
Губы его шевелились, но мы ничего не слышали. Изображение без звука, как иногда в кино.
Но вот контакт в нем восстановился. Слова, донесшиеся до нас, прозвучали как крик дикой птицы.
— Это фальшивка!
Никто из стоявших рядом со мной не пошевелился, никто не знал, как на эти слова реагировать. Ропот толпы был невнятным.
Первым овладел собой Корцелиус.
— Клянусь тебе, Берти, письма подлинные! Это не фальшивка! Не махинация! Сравни почерк!
— Почерк Блеквеля, не спорю, — крикнул нам Плаггенмейер. — Сразу видно. Но снимки, фотографии — подделаны. Блеквель жив. И когда я выйду отсюда, он скажет, будто написал все это, лишь бы спасти школьников, а раз так — письмо не считается.
— Он мертв! — заорал Кемена. — Заверяю вас от имени городских властей как чиновник.
Корцелиус снова взял мегафон в руки.
— Берти, Блеквель мертв, я видел его труп, говорил с его женой. Она в безутешном горе — притвориться так невозможно.
— Все равно — что-то тут нечисто!
— Боже мой, Берти, я тебя не понимаю. Ты требовал, чтобы был найден убийца Коринны. Теперь известно, кто он. Чего же ты еще хочешь? Не упрямься!
— Если Блеквель действительно мертв, значит, письмо подделано. Почерк можно подделать. Вот здесь написано: «Я сожалею о случившемся от всего сердца».
— Да. Разве он не мог этого написать? Почему? — спросил Бут.
— Потому, что из всех, кого я знал, Блеквель был самой подлой свиньей. Он никогда в жизни ни о чем не жалел. И уж ни за что не стал бы писать об этом.
— Но вот написал же черным по белому. В каждом человеке можно ошибиться, разве не так? — не сдавался Бут.
— Меня вам не провести, со мной у вас эти штучки не пройдут!
— Берти, я… — сделал последнюю отчаянную попытку Корцелиус. — Берти, я клянусь тебе: убийца Коринны покончил с собой. Ты победил! А теперь выходи!
— Покончил с собой? Чтобы Блеквель, этот жалкий трус, да покончил с собой? Никогда не поверю! Ну, положим, если бы против него имелись факты. Неопровержимые доказательства. Но ведь их ни у кого нет. По какой такой причине ему накладывать на себя руки?
— Его совесть…
— Откуда она у него? У него скорее третья рука выросла бы, чем совесть заговорила.
— Значит, это был несчастный случай! — сказал
Корцелиус. — Но в любом случае — убийца Коринны мертв!
— Несчастный случай? Зачем ему тогда было оставлять прощальное письмо? Разве мы знаем заранее, когда произойдет несчастный случай?
Логике Плаггенмейера трудно было что-то противопоставить.
— И что теперь? — спросил Бут.
— Добудьте верные доказательства его вины, — ответил Плаггенмейер. — У меня время есть, я подожду.
13 часов 09 минут —13 часов 14 минутУ меня время есть.
Последние слова Плаггенмейера были правдой и неправдой одновременно. И они же подтверждали, что параметры времени приобрели для него первостепенное значение.
Он чувствовал себя скверно. Мерзкая слабость, как при обострении гриппа. Лоб горячий. Герберт всякий раз вздрагивал, проводя по нему тыльной стороной руки. Время от времени пытался остудить, прижимая к нему ствол пистолета. «Свеча пока еще горит, хоть язычок уже дрожит», — как поется в. песенке. Но сколько это может продлиться? И самое главное— что его ждет?..
