Николай Черкашин - Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]
Надо же как-то сохранять дистанцию. Корцелиус бросил на меня злобный взгляд.
— Я полагал, вы социалист?
— Безусловно. Но социалист ироничный.
— Какая к черту ирония, здесь все всерьез. Там сидят двадцать три юноши и девушки плюс один учитель плюс Плаггенмейер. И через какую-то секунду все они могут погибнуть. Боже мой!
Если уж атеисты начинают уповать на бога… Да, это ужасно, слов нет. Но мы оба не можем вмешаться, не в силах ничего изменить. Ни один из стоящих на земле не в состоянии ничего изменить, видя, как с неба на землю падает объятый огнем самолет. Ты можешь стоять безучастно, можешь содрогаться от страха, даже молиться или искать утешения в пустых, ничего не значащих словах. Но для тех, кто в самолете, в сущности, совершенно безразлично, что говорят или делают те, кто на земле.
Мне пришлось даже прикрикнуть на Корцелиуса, чтобы тот, чего доброго, не обалдел.
— А ну-ка расскажите мне по порядку, кто все эти люди!
И он сразу врубился, подавив свои эмоции: в конце концов, он репортер без всякого подмеса!
— Вон тот высокий, худощавый, который стоит у пожарной машины, это Гюнтер Бут…
— Бут, — повторил я. — Строительные конструкции и сборные дома, монтаж подземных и надземных коммуникаций, консервы, супермаркеты, бюро путешествий и мебельная фабрика. И рекламные щиты по всей автостраде: «Там, где Бут, там уют!»
— Вам уже все известно.
— Как же, прочел последние номера «Браммер тагеблатт».
— М-да, Бут, — это благодетель Брамме: капиталовложения, рабочие места.
Честно говоря, внешне он к себе располагает. Удлиненный череп — такими обычно изображают английских лордов, — впавшие щеки, узкие губы и ямочка на подбородке. Вьющиеся седые волосы, слегка поредевшие. Да, на расстоянии десяти метров он производит вполне приятное впечатление. Корцелиус возмущается его методами эксплуатации рабочих. Что ж, на сей раз враг отнюдь не напоминает привычные клише карикатуристов.
— А тот, что рядом с Бутом, это Ланкенау, — сказал Корцелиус, кивнув в сторону приземистого мужчины, несмотря на жару, нацепившего галстук и явившегося в строгом сером костюме. Прическа чиновника, золотые зубы, лицо хомячка, короткие ноги и огромных размеров живот, на котором как бы написано, сколько кружек пива этот человек выпивает каждую неделю в «партийных» пивных Брамме и других городков.
— Наш бургомистр, левый полусредний. Бодрячок. И всегда ушки на макушке. Далеко не так глуп, как кажется издали. Трюкач что надо. Вырос на пиве, как на дрожжах. На ножах с Бутом до такой степени, что в ближайшие десять лет их никому из седла не выбить. Отношения у них вроде как у Клея с Фрезером [13]: поливают друг друга грязью, дерутся чуть не до крови, но денежки делят по-честному.
Ланкенау, Ланкенау, вот еще одно имя, которое стоит запомнить.
— Господин, который как раз беседует с нашим почтенным бургомистром, он из уголовной полиции, Кемена, обер-комиссар Кемена. Человек неслыханных деловых качеств — ни об одном мало-мальски серьезном деле он и слыхом не слыхивал.
— Вот уж не подумал бы, вид у него почтенный. Типаж что надо. Густые седые волосы, загорелое лицо, волевой подбородок — хоть сейчас сажай его перед телекамерой.
— О чем и речь, — криво усмехнулся Корцелиус, — держу пари, на следующей неделе мы все его увидим в телепрограмме «Обер-комиссар Кемена, шериф-спаситель Брамме».
— Послушайте, перестаньте вы наконец изображать Брамме каким-то паноптикумом! Чего вам не хватает? Хорошо функционирующее городское хозяйство, городок на подъеме, расцветает, тут можно жить в свое удовольствие…
— Что и доказывает случай с Плаггенмейером!
— Это могло произойти везде!
— Тут вы правы…
Я указал на класс, где, судя по всему, первая критическая фаза осталась уже позади и всем удалось со своими нервами совладать. Стройная девушка, похожая на Джейн Фонду, с пышной гривой светло-золотистых волос, ниспадавших на нарядную лиловую кофточку, начала, судя по всему, о чем-то договариваться с Плаггенмейером.
— А это еще кто? — спросил я Корцелиуса.
— Гунхильд Гёльмиц. Гун — староста 13-го «А».
Неожиданно смутившись, Корцелиус уставился на серый гравий под ногами.
— Я собирался сегодня вечером съездить с ней в Бремен, в театр. Она подруга Коринны… Я должен что-то сделать для нее! Доктор, дружище, помоги мне!
— Вы никак влюблены?
— Не знаю, но если с ней что случится, я его убью! И Карпано с Блеквелем заодно, если…
— Ну так отправляйтесь к ней в класс!
Он непонимающе уставился на меня и вдруг резко качнулся вперед, словно бегун на восьмисотметровке, угадавший выстрел стартера. Может быть, он просто отвернулся от меня, чтобы я не понял по его виду, насколько он испуган собственным порывом, а может быть, он действительно решил через открытое окно впрыгнуть в класс, чтобы прийти на помощь Гунхильд; на всякий случай я крепко схватил его за руку.
— Вы в своем уме? Стоит вам впрыгнуть в окно, Плаггенмейер черт знает что натворит!
Корцелиус с облегчением перевел дыхание.
— А что у них там за учитель в классе? — быстро спросил я, чтобы помочь ему поскорее овладеть собой..
— Доктор филологии Иоганн Ентчурек. Когда я еще был в «Соколах»[14] , он написал на меня донос директору гимназии: я, мол, обозвал его Гётцем фон Берлихингеном[15]. Теперь ребята помягче, и у него кличка Иоанн Безземельный [16]. Это его любимый исторический герой, если не считать Гитлера и Гинденбурга.
— Что это у него с правой рукой? Протез?
— Гм… В тридцать девятом году он опубликовал в «Браммер тагеблатт» стихотворение «Моему фюреру». В сорок восьмом был денацифирован и сейчас в той же газете добивается принятия закона против радикалов. «О родина моя! Ни о чем не тревожься!»
— Кто знает, что написали бы вы, приведись вам жить в условиях фашистской диктатуры.
— Мы тут языками мелем, а они там вот-вот погибнут!
— Перестаньте вы наконец причитать! Сделали бы лучше что-нибудь для Плаггенмейера, пока было время! Подумаешь, напечатали несколько жалких строк в своей газетенке… Вы тоже не собирались разворошить осиное гнездо! — зашипел я. А потом, помолчав, добавил: — Как быть?
Он беспомощно пожал плечами.
9 часов 07 минут — 9 часов 15 минутНижеследующие события я наблюдал издали, через окно, и все, что я видел, это были двадцать пять человек, застывших на своих местах. Я прошу снисхождения за то, что ради напряженности сюжета прибегаю к запрещенному, в общем-то, приему, изображая происходившее так, будто я не только переживал его, но и мог отгадать мысли действующих лиц.
Ханс Хеннинг Хакбарт, всегда занимавший место за столом в последнем ряду, чтобы не подвергнуться неожиданной атаке сотоварищей, Ханс Хеннинг Хакбарт; по кличке Ха-ха-ха, откладывал свои бесконечные планы самоубийства на неопределенное время только по той причине, что постоянно внушал себе другую мысль: он-де избран судьбой, чтобы сыграть на сцене этого мира роль необыкновенную. Когда-нибудь, убеждал он себя, он совершит нечто такое, что сразу выделит его из толпы, и тогда все прожекторы направят свои лучи на него — это и будет великим поворотом в его жизни.
Юноша невыразительной внешности, уже расплывшийся, он видел свое спасение только в мечтах о будущем. Будь у него хотя бы хорошо подвешенный язык, это как-то компенсировало бы его внешность в глазах девушек; нарочитая мировая скорбь и заемный цинизм с гарниром из эстрадных острот и шуток, направленных против учителей, родителей и политиков, могли бы вызвать к нему кое-какой интерес, но и в этом отношении он ничем себя не проявил, не было в нем ничего похожего на врожденное высокомерие и нахальство. Даже доктор Ентчурек позволил себе высказаться по его поводу в том смысле, что Хакбарт говорит мало, зато все, что он говорит, — несусветная чушь. (Правда, говорил он только о своем предмете, истории.) Социологическое анкетирование, которое провели в этом году в гимназии студенты педагогического института из Бремена, показало, что он стоит в самом низу шкалы «уважения и любви» и может быть отнесен к категории «пребывающих в психологической изоляции». Причем эта «изоляция», полное безразличие к нему одноклассников, вовсе не объяснялась чисто социальными причинами: в классе, где учились дети людей состоятельных, он тоже, несомненно, принадлежал к числу имущих, его отец был почитаемым и высокооплачиваемым зубным врачом, имевшим обширную практику в респектабельном районе Брамме — Остервердере.
Как знать, может быть, положение Ханса Хеннинга Хакбарта оказалось бы не столь плачевным, если бы все не усугублялось тем, что его угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а именно в Гунхильд Гёльмиц — в Гун, как она называла себя из любви к шведскому. И Гун, казавшаяся ему чем-то вроде шведской богини света Лусии и Аниты Экберг[17], воплощением всех женских добродетелей и прелестей в одном лице, эта
