Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр

Это к счастью, оказалась просто военная комендатура, или штаб, а не ЧК. Сказали, приедет комендант, разберётся — и обратно в подвал. До ночи ещё три раза к нам заталкивали новых людей: кого, как и нас в гостиницах взяли, кого на вокзале, кого на улицах. А ночью началась суета, вызывали по одному, и группами, уводили на допросы — комендант прибыл.

На первом допросе я назвался, как есть, своей фамилией, сказал, что бывший офицер, но сейчас не на службе, давно отпущен из армии по ранению. Ну, меня под утро уже вызвали, привели в какой-то кабинет, там темно, душно, накурено, стол стоит под сукном, за ним какой-то военный во френче без погон. Возле стола — простой табурет. Военный мне на него показал, садись, мол, а конвоиру махнул рукой — свободен!

Присел, а сам всё пытаюсь военного этого рассмотреть, уж больно фигура его мне знакомой показалась. Тут он голову поднимает — я чуть с табурета не упал! Только представь себе — бывший ординарец мой, Слепченко! Смотрит на меня внимательно, строго, без малейшей почтительности, как раньше. И говорит с расстановкой так, значительно, а сам глазами на дверь показывает, не болтай, мол, лишнего.

— Ты, товарищ Горчаков, не серчай на нас, что тебя вместе с контрой в подвале держали! Сам знаешь, время сейчас такое, не всегда сразу разобраться можно. Я тебе пропуск выписал, иди в гостиницу, отдыхай. А на днях биржа? откроется, придёшь, зарегистрируешься, будешь работать, паёк получишь. Вот тебе доку?мент, чтоб, значит, с контрой не путали, но и ты боле не бегай, а служи Советской власти, — и смотрит на меня ещё более внимательно и значительно.

Я поднимаюсь с табурета, беру у него бумажки, а сам, словно во сне. Тут он меня останавливает, молча суёт в руки какой-то свёрток, и к двери. Вызвал конвоира, на меня показал:

— Вот, Аникеев, выведи товарища, он наш, его по ошибке арестовали. Возьмёшь пропуск у него и отпустишь.

А сам обратно к себе за стол, даже не обернулся. Аникеев этот меня до выхода довёл, пропуск забрал, передал его часовому у дверей. Мне руку пожал: «До свидания, товарищ!». Я на улицу вышел, словно в тумане, а сам иду и думаю только: «Ох, не зря я тогда тебя, Иван, раненого на себе тащил, не зря! Вот ты и поквитался со мной по полной, спасибо тебе!»

В гостиницу пришёл, хозяин зенки свои вылупил, думал, что расстреляли меня давно. Я ему мандат свой, от Слепченко полученный, в рожу ткнул, хотел ещё и врезать от всей души, да сдержался: мало ли что… Прошёл к себе, рассмотрел, что в мандате том прописано. А прописано там, что предъявитель сего, тов. Горчаков Н. А. является уполномоченным представителем штаба какого-то там красного полка, ни больше, ни меньше!

В свёртке, что Иван мне сунул, оказались ценности неимоверные в то голодное время: кирпич хлеба, плитка чаю, две селёдки, да кусок сахарной головы, фунта на полтора. И вот сижу я на своей кровати, смотрю на всё это великолепие и думаю про себя: «Ну, поздравляю тебя, товарищ Горчаков! Ты нынче у большевиков свой, хоть в красные комиссары записывайся. Спасибо, конечно, товарищу Слепченко, только что теперь делать? Зачем я воевал с этими самыми большевиками, чтоб у них теперь служить?

Так и просидел на своей кровати до позднего утра, всё не мог решить, что дальше делать. Спустился вниз, разжился кипятком. Заварил себе чаю с сахаром, хлеба поел с селёдкой — давно уже так не пировал. А потом и решение пришло: буду дальше к Одессе пробираться. Мандат от Слепченко спрячу подальше, если комиссары опять схватят — покажу им. Если добровольцы — выправка офицерская выручит. Ну, а если махновцы какие или петлюровцы, то смотря по ситуации.

Так вот и добрался до родных пенатов. В дороге всякое бывало, но пробился без особых потерь. Одёжку себе добыл цивильную, иду по городу, хромаю изо всех сил, руку покалеченную перед собой выставляю, чтоб, значит, видели все: инвалид идёт, что с него взять? Мандат слепченковский зашил поглубже в пиджачишко, а сам переулками, переулками к себе домой.

И что ты думаешь? Там мои родные, никуда не выехали! Так вот и встретились с Таней после пяти лет разлуки, дочку свою впервые увидел. И смотрю я, Савка, всё к тому идёт, что скоро мандат мой ох как мне пригодится! Комиссары вот-вот в город придут, и придут не на месяц-два, а насовсем. Насмотрелся я на них, серьёзные ребята!

У них всё просто и понятно — советская власть, красные комиссары, все за одну идею, нет у них разногласий таких, как у наших — одни за царя, другие против, каждый правитель со своей программой, своими идеями. Нет, Савка, конечно, я за это время красным не стал, но скажу тебе, эти порядок скоро наведут. Я своё отвоевал, устроюсь на какую-нибудь тихую работёнку, мандат у меня надёжный. Семья при мне, жильё есть, не пропаду!

— Так что же, — Савелий внимательно смотрел на друга, — под комиссарами жить будешь? Не боишься, что чека про тебя всё прознает и к стенке поставит?

— Бог не выдаст — свинья не съест! И что обо мне такого особенного прознавать, за что к стенке ставить? Да и куда мне деваться? Бежать за границу? Кому я там нужен, хромой, увечный? А семья? Нет, дружище, я остаюсь и будь, что будет! А ты, я вижу, уезжаешь?

— Уезжаю, Николка. Уж я-то большевикам точно не нужен, как и они мне. У меня тут, — он понизил голос, — валюты немного припасено, да золотишка. Я журналист с именем, пробьюсь. Мне что раньше в Одессе да Питере, что сейчас где-нибудь в Париже в газете работать — всё едино. Я немецкий хорошо знаю, французский и английский чуть хуже, да ведь всё лучше, чем эти их красные лозунги.

Савелий помолчал, потом схватил Николая за руку и жарко зашептал:

— Николка, Николка, брось чудить, поехали со мной, пропадёшь ты тут, убьют тебя комиссары!

— Да что ты, Савка, куда я поеду? А Таня, а Еленка?

— И их возьмём, у меня валюты хватит, устроимся как-нибудь, а Николка? Как же я там буду, а тебя здесь брошу? Я же всех потерял, Наталья с Аркашей погибли, у меня кроме тебя не осталось никого!

— Как погибли? Ты мне не говорил ничего!

— Вот так и погибли. Я, когда до Варваровки добрался, кинулся по родственникам Наташиным, искал своих, ведь должны были приехать, мы же договаривались, я всё торопил их бежать из Петербурга. Ну, и рассказала мне тётка её, с которой они вместе уехать хотели, что накануне пришли к ним чекисты, да и забрали Наташу с сыном. Видно, донесли, что это семья того самого Киреева, который на большевиков карикатуры рисовал, да фельетоны писал. Ну а в ЧК разговор короткий, рассказывали мне. Чуть что не так — сейчас к стенке. Это у них разменять называется.

— А может, обошлось всё, ну как же так, женщина, ребёнок…

— Оставь, Николка, ты большевиков не видал толком, тогда к военным попал, да и ординарец твой выручил. А мне говорили, раз в ЧК угодил, живой не выйдешь, особенно, если интеллигент в очках. Там и женщин, и детей, и стариков, всех убивали, никого не щадили… Так что я теперь сам-один, и с комиссарами у меня никаких дел быть не может. Поэтому уезжаю отсюда, буду жить в Европе, в нормальной стране, где никаких большевиков нет. И тебя с собой хочу увезти!

— Нет, дружище, прости, не поеду, — после недолгого молчания произнёс Горчаков, — хватит скитаться, я же русский человек, и хочу в России жить!

— Так ведь и я не турок, Николка! — воскликнул Савелий, но вдруг оборвал себя, печально посмотрел на друга, — Нет, не уедешь ты никуда, зря я тут соловьём разливаюсь… Знаю тебя, ты если что решил… Всё, хватит, давай расходиться, а то комендантский час скоро.

Они поднялись из-за стола, да так и стояли, словно уже были на разных берегах. Обняться мешала то ли обида, то ли осознание эти самых берегов. Наверное, если бы знали друзья, что никогда они больше не увидятся, и даже не узнают о судьбе друг друга, то, может, и попрощались бы искренне, по-русски, троекратно расцеловавшись, со слезой. Но не дано никому знать то, что случится, и какая судьба поджидает тебя за поворотом.

— Я тут пока не уеду, сюда буду вечерами заходить, заглядывай и ты!