Джозеф Уэмбо - Синий рыцарь
– Ладно, может, я и попробую его завтра, – сказал я, в действительности не очень заинтересовавшись.
– Точно, у него в хибаре должно быть много барахла. Сразу раскроешь кучу краж.
– Годится, Уимпи, на сегодня хватит. Но я хочу видеть тебя регулярно. Не меньше трех раз в неделю.
– Слушай, Бампер, ты не мог бы заплатить мне хоть немного авансом?
– Ты что, смеешься, Уимпи? Кто же платит наркоману авансом?
– Я сегодня в жутко поганой форме, Бампер, – сказал он хрипловатым, шепчущим голосом, словно молитву. Никогда еще он не выглядел так плохо. Тут я вспомнил, что никогда больше его не увижу. После пятницы я вообще никого из них не увижу. Он ничем уже не сможет мне помочь, и хоть я и сделал неописуемую глупость, но я все же дал ему десятку, хотя это было то же самое, что дать ему в руки шприц. Через двенадцать часов он снова окажется в таком же состоянии. Он уставился на банкноту так, словно не верил своим глазам. Я оставил его стоять и зашагал к машине.
– Залови того гада, – сказал он мне вслед. – Он скользкий. Но ты сможешь кое-что найти между ковром и лепниной за дверями в холле. Я тебе и другие улики скажу, чтобы ты прихлопнул его посильнее.
– Сам знаю, как их колоть, Уимпи, – бросил я через плечо.
– До встречи Бампер, до встречи, – крикнул он и тут же зашелся в приступе кашля.
3
Я всегда старался чему-нибудь научиться у людей, живущих на моем участке, и, сидя за рулем, пытался понять, выудил ли я хоть крупицу из трепотни Уимпера. Тот же словесный понос я слышал от тысяч других наркоманов, но тут я вспомнил его слова о замазывании ранок от шприца противогеморройной мазью. Это было кое-что новое, об этом мне еще не доводилось слышать. Я всегда старался научить новичков держать рот закрытым и побольше слушать – так обычно получаешь больше информации, чем когда выспрашиваешь. Даже такой тип, как Уимпи, может тебе кое-что рассказать, если дать ему для этого возможность.
Я глянул на часы, потому что начал чувствовать голод. Конечно, я всегда голоден или вернее – всегда хочу есть. Но я ничего не ем между завтраком, обедом и ужином, а за них сажусь всегда в одно и то же время, если позволяет работа. Я верю в распорядок дня. Если у тебя есть правила и для мелочей, правила, которые ты сам себе установил, и если ты их соблюдаешь, то жизнь твоя будет в порядке. Меняю я свой распорядок лишь тогда, когда обстоятельства вынуждают.
На своей черно-белой машине мимо проехал молодой патрульный Уилсон из дневного наряда, но меня не заметил, потому что не отрывал глаз от какого-то типа, – тот на всех парах несся через Бродвей в сторону заполненного толпами людей Большого центрального рынка, наверняка слямзить чего-нибудь. Хмырь мчался так, словно был наркоманом со слитком золота в кармане. Уилсон – хороший молодой полицейский, но иногда, когда смотрю на него так, как сейчас, в профиль, а он при этом смотрит куда-нибудь в сторону, я замечаю вихор на голове, его вздернутый детский нос и еще что-то очень детское. Меня при этом начинают одолевать разные мысли. Какое-то время они меня беспокоили, а потом однажды вечером на прошлой неделе, когда я упорно думал о Кэсси и о женитьбе, меня вдруг осенило – парень немного напоминал мне Билли. Я тут же выбросил подобные мысли из головы, потому что никогда не думаю об умерших детях или вообще о покойниках, это еще одно мое правило. Но я все-таки началдумать о матери Билли и о том, каким неудачным оказался мой первый брак, как мы жили бы, останься Билли жив. Пришлось признать, что мы жили бы хорошо, и будь Билли жив, я до сих пор был бы женат.
Потом я задумался о том, сколько вообще браков – из тех, что заключены в годы войны, – оказались в конце концов удачными. Но дело было не только в этом, была и другая причина – смерть. Я едва не рассказал однажды обо всем Круцу Сеговиа – в те времена, когда мы были партнерами и работали на одиночном утреннем дежурстве с трех часов ночи – о том, как умерли мои родители, как меня вырастил брат, как он потом умер, и как умер мой сын, и как я восхищался Круцом за то, что он имел жену и кучу детей и безбоязненно отдавал им всего себя. Но я так ничего ему не сказал, а когда его старший сын Эстебан погиб во Вьетнаме, я понаблюдал, как Круц вел себя с другими своими детьми. И что же – пережив сильнейшую скорбь, он все так же продолжал отдавать себя им, полностью. Но больше я не мог им восхищаться. Изумляться – да, но не восхищаться. После такого я просто не знал, что и подумать.
От таких дурацких мыслей в животе у меня начал расти газовый пузырь, и я прямо-таки видел, как он становится все больше и больше. Тогда я достал таблетку противогазника, разжевал ее и проглотил, потом заставил себя переключиться на мысли о женщинах, о еде или о чем-нибудь приятном, приподнялся, пукнул, произнес «Доброе утро, ваша честь», и почувствовал себя намного лучше.
4
Мне всегда становилось хорошо, когда я ехал на машине и ни о чем не думал, поэтому я выключил радио и предался этому приятному занятию. Довольно скоро, даже не посмотрев на часы, я понял, что наступило время поесть. Я долго не мог решить, куда сегодня поехать – в Китайский городок или в Маленький Токио. Мексиканской пищи мне не хотелось, потому что я пообещал Круцу Сеговиа приехать к нему сегодня вечером пообедать, и там мне предстояло поглотить столько мексиканской еды, что мне хватит на неделю вперед. Его жена Сокорро знала, как я люблю «чиле реллено», поэтому она приготовит дюжину только для меня.
Неплохо бы съесть пару гамбургеров, а в Голливуде есть одно местечко, где жарят лучшие в городе гамбургеры. Каждый раз, приезжая в Голливуд, я вспоминаю о Мирне – бабе, с которой я путался пару лет назад. Она не была настоящей голливудской красоткой, зато имела неплохую исполнительскую работенку в студии кабельного телевидения, и куда бы мы с ней вместе ни выбирались, тратила больше денег, чем я. Она любила швыряться деньгами, но что ей действительно хорошо удавалось и что больше всего меня волновало, – так это выглядеть очень похожей на Маделейн Кэррол, а ее фотографиями у нас в годы войны были обклеены все казармы. Мирна не просто обладала своим стилем и элегантностью, а также упругими грудями – она действительно выглядела и вела себя как женщина. Все было бы хорошо, не будь она тупой, как пробка, и слишком склонной к сексуальным импровизациям. Я сам готов испробовать что-либо в разумных пределах, но иногда Мирна изобретала что-то чересчур заумное, к тому же она постоянно настаивала, чтобы я попробовал марихуану, и в конце концов я однажды попробовал покурить с ней травку, но так и не ощутил приятного подъема, как бывает от хорошего шотландского виски. На кофейном столике у нее постоянно лежало около фунта марихуаны, а это уже чересчур. Мне часто виделось, как нас вдвоем волокут в тюрьму, обалдевших от наркотиков. Так что ничего хорошего не вышло. Не знаю, был ли то общий угнетающий эффект марихуаны или еще что, но однажды я с треском провалился, а потом вдруг так разозлился, что набросился на нее и уж выдал ей такое... Правда, поразмыслив потом, я решил, что Мирне этот эпизод понравился больше из всего того, что между нами было. Словом, несмотря на ее сходство с Маделейн Кэррол, я в конце концов дал ей отставку, и через пару недель она перестала мне звонить. Наверное, отыскала себе тренированного гориллу.
Было в Мирне и еще кое-что, чего я никак не могу забыть, – она отлично танцевала, не просто хорошо, а именно отлично, потому что во время танца могла полностью отключиться от всяких мыслей. По-моему, в этом и кроется великий секрет. Она умела растворяться в тяжелом роке, и извивалась при этом как змея. Когда она начинала двигаться на танцплощадке, почти все тогда останавливались и начинали смотреть. А надо мной, конечно, смеялись – сначала. Потом замечали все же, что перед ними два танцора. Странная вещь, эти танцы, они похожи на еду или секс – ты просто что-то делаешь и при этом можешь забыть о своих мозгах. Все твое тело, где-то глубоко внутри, думает за тебя, особенно в тяжелом роке. А тяжелый рок – лучшее, что могло произойти с музыкой. Когда мы с Мирной по-настоящему расходились, где-нибудь на танцульках для подростков в Сансет Стрип, наши тела сливались. Ощущение это не чисто сексуальное, но частично былои это, казалось, что наши тела действительно в сексе, а тебе об этом даже думатьне нужно.
Как только мы начинали танцевать, я всегда проводил эксперимент, изображая «испуганного цыпленка». Я знаю, что теперь это уже старомодный стиль, но я все-таки выбирал именно его, и все вокруг смеялись, глядя на мой колышущийся и подпрыгивающий живот. Затем я всегда повторял это ближе к концу песни, но никто уже не смеялся. Улыбки были, но не смех, потому что к тому времени все уже могли убедиться, насколько я на самом деле грациозен, несмотря на комплекцию. Ничей цыпленок не был напуган так, как мой, и я всегда начинал размахивать локтями и сгибать колени, чтобы их проверить. И несмотря на чисто животные движения Мирны, люди смотрели также и на меня. Это единственное, чего мне не хватает после Мирны.
