Роман Литван - Убийца
Гуляя по городу, обедая в случайной столовой, Евгений Романович ожидал назначенного времени; он смотрел на сумасшедший транспорт, спускался в подземные переходы, глотал непривлекательную пищу, постоянно ощущая себя в своем сне, в той удивительной, замурованной в бетон деревне, — и ждал, ждал, пытаясь не нервничать, не торопить время. Но уж очень оно тащилось по-черепашьи. Наконец, в условленный час он нажал на кнопку звонка на пятом этаже, дверь отворилась, и он увидел Лену, которую до этого мгновения он всего лишь дважды слышал по телефону. Ответственный момент: она быстро скользнула глазами по его лицу, натянуто улыбаясь и делая вид, что совсем не смотрит, он, в свою очередь, не мог оторвать своего взгляда от ее лица; потом он сообразил, что смущает ее, получается нахально, как будто он рассматривает оценивающе, сам смутился и отвел в сторону глаза.
— Лена?.. Здравствуйте. — Они уже шли из прихожей в комнату. Он протянул цветы. — Вот, пожалуйста.
— Спасибо. Садитесь, где вам удобно. Цветы красивые. — И она их бросила на стол. Евгений Романович не посмел заикнуться о воде и кувшине. Она вдруг сказала не к месту: — Ох уж, мой папа, — и передернула плечами.
Он понял, что она имеет в виду. Искусственность их знакомства претила ему не меньше.
Вот так же в первом разговоре по телефону неловкость сковала его: нехитрая выдумка и интонации голоса разоблачили его полностью — Лену ему не удалось провести. К счастью, ею была земечена его неспособность лгать; возмущение попыткой лгать, утонченность, ранимость чувств были оттеснены природным любопытством и снисхождением. По-видимому, это случилось впервые, когда она позволила чужому человеку таким фальшивым образом увидеться с ней.
— Лена, вы преподаете литературу?.. Я очень люблю книги.
— Это очень приятно.
— У вас большая библиотека. У меня тоже большая библиотека, но у вас больше. Вся классика у меня есть. Я люблю классику.
— Да, сейчас мало кто любит классику. Телевизор... — Она замолчала.
— А я люблю классику, — повторил он. — И классическую музыку. — Он понимал ее ощущения: словно внутренний запрет на фальшивые, неестественные поступки — очень и очень неохотно — был нарушен ими: отсюда скованность, смущение. Но он с удовольствием смотрел на ее тонкие руки, а глаза ее были черные, загадочно глубокие, и он начинал замечать, как приятно ему сидеть напротив нее, сожаления, сомнения оставляют его. — Лена... Не хотите ли выйти... куда-нибудь пройтись?.. Еще совсем не вечер. Можно попробовать достать билеты на концерт. Сегодня в зале Чайковского...
— Ох, нет. Я жду звонка. Потом должен папа прийти. Нет... Лучше посидим... немножко. Поговорим... В другой раз, если будет желание...
— От кого звонок? — спросил Евгений Романович.
Она рассмеялась и весело посмотрела на него. Он увидел, что она тоже почти полностью успокоилась и расслабилась.
— Хотите чаю?
— Чаю?..
— Ну, пока вы думаете, я поставлю чайник. — Она поднялась, направилась к двери, затем вернулась, подошла к столу. — Цветы надо поставить в воду.
У нее был очень чистый, приятный голос, совсем девичий голос.
Где-то внутри, в душе Евгения Романовича напряглось, зазвучала музыка; но это напряжение было особое, оно не угнетало, не подавляло радость души, напротив, оно пробуждало силы, поднимало в полет, навстречу радостной музыке, это было ожидание чего-то нового, возвышенного. Страшно было только одно — что не от него одного зависит, что может не получиться; но оно было, что-то такое было на свете, легкое и чистое. Счастье.
Позвонил Валя. Витька стоял за его спиной. Все заранее продумали: Валя позвонил подряд три раза, длинно, настойчиво, властно.
Молодая женщина открыла им.
— Газ проверим, — сказал Валя и тут же сделал шаг в открытую дверь. Витька вошел следом. Женщине пришлось отступить, чтобы дать им дорогу. Она еще ничего не понимала, верила. Лицо Витьки было ей смутно знакомо, возможно, когда-то он учился в ее школе. И только тут из-за угла лестничной клетки выскочили могучий младенец Санька и Алик, который ловко опустил себе на лицо платок на резинке, захлопнули за собой дверь. В это время Валя обхватил левой рукой женщину за шею, а правой зажал рот: — Молчи, сука... Пикнешь — зарежу...
Но у женщины отнялся язык и подкосились ноги, так что Витька вынужден был помочь ему: они подхватили женщину под руки и потащили вглубь квартиры — на всякий случай подальше от двери. Помертвелыми черными глазами она смотрела на Валю. Он бросил ее на паркет, продолжая зажимать ей рот, для чего нагнулся низко над ней, возбужденно, из своего согнутого положения, осматривая комнату.
Витьке сделалось плохо, он затрясся — не от страха, а из-за внутреннего обмирания — и отступил в сторону.
Женщина пошевелилась, до этого ее руки безжизненно лежали вдоль тела, она не пробовала сопротивляться. Валя надавил ей на плечо свободной рукой; живая плоть шевелилась. Его взгляд уперся в заголенные ноги. Юбка задралась, и был виден край белых трусиков, нереально белых и чистых, и дальше, до щиколоток, лежали открытые перед ним стройные, в меру полные, дикий аппетит возбуждающие ноги.
Целиком распростертое тело — и хрупкое плечо под рукой — было у него во власти. Он перестал помнить себя и окружающее.
— Валя, — позвал Санька, нарушая строжайший уговор не называть друг друга по имени. — Валя, а мне?..
— Иди держи! Дундук!.. — хрипло выкрикнул Валя. Алик стоял, так же как Санька наблюдая за его борьбой, женщина сжимала ноги и пробовала повернуться на живот, а руку от ее рта он не мог отнять, потому что сразу же возникал неженский, вообще нечеловеческий крик. — И ты иди! Быстрей, гад!.. чего ты тянешь?!
Он лег на нее, придавливая своим телом. Санька взял ее руками за лицо и за горло, не давая кричать и вырываться. Алик помогал раздвинуть ноги. К тому времени, когда Валю передернуло судорогой удовольствия, женщина затихла.
Он поднялся, ошалело глядя на товарищей, застегнул брюки.
Алик в своем платке, закрывающем лицо, смотрел неотрывно перед собой: белые ляжки женщины словно светились внутренним белым светом, низ живота с аккуратным темным треугольником, вершиной уходящим вниз, в междуножье, был сказочно доступен и притягателен. Алик задышал шумно и стал, торопясь, расстегивать пояс, дернул вниз молнию.
И тут они услышали негромкий, но въедливый, на одной ноте, вой. Первым движением Вали было броситься на женщину и зажать ей рот.
Алик замер, держа свою молнию двумя пальцами.
Витька, который обшаривал квартиру, пока они тут резвились, которого ничто на свете не интересовало, кроме зелья, и ничто не могло напугать, кроме отсутствия зелья, — заглянул в комнату, с трясущимися ногами и руками, испуганно посмотрел, откуда вой.
Санька, тараща бараньи глаза, показывал обеими руками на женщину и выл с каким-то остервенением, и что-то хотел объяснить, отчаянье, злоба, ужас смешались во взгляде.
— Заткнись! — Витька подошел к нему и кулаком ударил в зубы. — Тихо, с-собака!..
— Она сама!.. Тихо, да... Я только взял вот... чтоб тихо... А она!.. сама... — Он вдруг взвизгнул, как балованный ребенок, вскочил на ноги и побежал по комнате, чего-то отыскивая, не нашел, бросился на кухню, вернулся с чугунным доэлектрическим утюгом и... Валя не успел остановить его. Витька и Алик застыли на месте, пораженные столбняком; Алик зажмурился и заткнул уши, чтобы не видеть и не слышать отвратительных ударов. — Вот тебе!.. Будешь знать: вот тебе!..
— Идиот!.. Кончай!.. Уходим! — Валя держал его за руку, пытаясь вырвать утюг. — Идиот, отдай!..
Наконец, Санька выпустил утюг и улыбнулся.
Трое стояли над женщиной, смотрели на то, что осталось от головы ее, на идиота, сидящего на коленях. Валя наклонился и без стука поставил утюг на пол; все, что было у женщины ниже груди, так же оставалось еще притягательным и доступным.
— Мотаем, — сказал Витька вполголоса.
— Да... да... Скорей отсюда, — сказал Алик. И Валя, и идиот присоединились к ним. Они уже позабыли о цели своего налета. Ужас, паника настигли их в этот момент. Витька успел схватить кошелек на столике в прихожей.
— Сдери, дундук, — сказал он Алику. — Людей пугать. Второпях выскочили на лестницу. Стали спускаться вниз.
— Всё, — сказал Валя. — Идем спокойно. Ничего не было.
У подъездов все так же гоняли в футбол все те же ребята, мимо которых часа два, два с половиной назад прошел Евгений Романович.
Когда налетчики пересчитали деньги в кошельке, оказалось двадцать два рубля с копейками — на одну примерно дозу.
Его имел в виду сват, когда сказал Евгению Романовичу: слишком материалист, Лена его не хочет. Это была правда: Рассадин, которому исполнилось тридцать лет — всего только — на два года младше Лены, был человек отнюдь не бедный, раньше бы сказали, состоятельный.
